1001 ночь без секса - Сюзанна Шлозбер

Моя младшая сестра Дженнифер начинала как художник-экспериментатор, а стала дизайнером по интерьеру; ее всегда отличало превосходное чувство стиля. Сама Дженнифер обожала эпатаж: флюоресцирующие оранжевые блузки с глубоким вырезом и неправдоподобно высокие и тонкие каблуки, – но она блестяще приспосабливалась к моему более приземленному вкусу – ведь на ней в основном и лежала ответственность по выбору нарядов для меня. Однако ко времени бракосочетания Марни и Майка мы с Дженнифер не разговаривали; причины этой безрадостной и безвыходной ситуации крылись в ее недавней свадьбе. Изо всей семьи рассчитывать приходилось лишь на отца.

Честно говоря, папа подходил для этого как нельзя лучше. Успешный артдилер и тонкий знаток цветов, мебели и яблочного мартини, отец чувствовал себя в магазинах как рыба в воде. Он носил панамы, штиблеты из тисненой кожи и пиджаки горчичного цвета из ткани «в елочку», причем из нагрудного кармана у него всегда выглядывал аккуратный уголок платка. Во время поездок отца нередко приглашали в салоны первого класса – просто потому, что он выглядел соответствующе. Отец не умел обращаться ни с футбольным мячом, ни с бензопилой, но, подбирая подходящие платья, шарфы и шали, он неизменно оказывался на высоте. Менее чем за час папа нашел мне великолепную экипировку для свадьбы Марни и Майка. Я была ему за это благодарна. Лучше быть одинокой светской львицей, чем одинокой замухрышкой.

Я сидела в синагоге, изо всех сил стараясь не заснуть, покуда происходило обычное разъяснение еврейских свадебных обрядов, и вдруг мое внимание привлекли слова раввина. Зачитывая какую-то стихотворную строфу, он объявил, что брак соединяет двух людей, чья жизнь до этого была «никчемной и бесцельной». Ну и ну! Какая, должно быть, удача для Марни и Майка, что они избежали столь печальной участи. Браво, мы рады за них! Но куда деваться нам, прозябающим в никчемности и бесцельности?

После церемонии мы направились в вестибюль разбирать карточки с указанием мест. Тут-то я и обнаружила, что опять сослана за столик для одиноких. Я двинулась туда, родные уныло махали мне рукой, а я чувствовала себя обвиняемым, которому отказано в поручительстве.

В течение вечера родственники один за другим подходили, чтобы выразить сочувствие или посодействовать моему освобождению. «Мы просто прихватим стул и втиснем тебя между нами», – предложила одна кузина. Муж сестры, Джон, оглядел моих соседей, как всегда невзрачных, и покачал головой. «Ну ты и попала, сеструха!» – сказал он, и его тут же попросили отвезти в туалет дедушку Джулиуса, передвигавшегося в инвалидной коляске. Тетя умоляла меня не отрываться от родных. «Ты ведь с нами», – проговорила она.

Но была ли я «с ними»? Каждый из десяти членов моей семьи имел пару. Не значило ли это, что я была одиннадцатым колесом? Кроме того, если б я втиснулась в крошечное пространство, выделенное мне потеснившейся семьей, это сделало бы мое злосчастное положение еще более заметным. Я содрогалась при мысли о разговоре, который вели бы при этом, и вспоминала свадьбу сестры, когда бабуля Ханни отловила меня в туалете и начала выспрашивать, почему в тридцать один год у меня все еще нет постоянного кавалера. «И что ты за человек?» – воскликнула она перед тем, как направиться к выходу и затем на сцену, где произнесла неслабую речь и во всеуслышание заявила: «Хоть одну внучку увижу замужем, покуда еще жива».

Я знаю, бабуля Ханни (так мы с сестрой звали бабушку Ханну, когда были детьми) желала добра. Она желала мне счастья, не сомневаясь, что брак – кратчайший путь к достижению оного. Меня это удивляло, поскольку ничто не принесло ей столько горя, как замужество. «Ад кромешный», «кошмар», «просто жить не хочется» – так обычно описывала бабуля свое шестидесятишестилетнее сосуществование с дедушкой Джулиусом, сварливым дельцом, в прошлом весьма влиятельным, а ныне удалившимся на покой.

Если верить надежным источникам, некогда супружеская жизнь моей бабки заключалась в основном в устройстве и проведении помпезных банкетов: они должны были производить впечатление на коллег моего деда по индустрии одежды. Время от времени дед, к счастью, оставлял жену в покое и начинал третировать своих продавцов и агентов в Европе. В такие дни она порой оставалась наедине с мужем и по двадцать четыре часа в сутки выслушивала его тирады. Бабушка видела плохо и не могла водить машину; к тому же она никогда не оставила бы деда одного, опасаясь, что он забудет принять свое лекарство от давления и умрет от сердечного приступа. Это заставило бы ее жить с непреходящим чувством вины. Сейчас бабушке Ханне девяносто; она подает деду завтрак, закапывает ему глазные капли и живет с ним в доме для престарелых, где жарче, чем в Гматсмале в сезон дождей. (Дедушка всегда мерз, но носить свитеры наотрез отказывался, требуя, чтобы топили как можно жарче.) Но несмотря на все это, бабушка Ханна мечтала, чтобы я вышла замуж.

Другая моя бабушка, Руфь, тоже была ярой поборницей брака, хотя дважды разводилась и в девяти случаях из десяти не одобряла тех спутников жизни, которых выбирали ее многочисленные родственники. Здесь, правда, стоит упомянуть, что бабушка Руфь вообще многого не одобряла, особенно физические упражнения, политику, кредитные карты, седаны с четырьмя дверцами и еврейский акцент. Однако когда я раз и неделю заезжала к ней, чтобы сыграть партию в скрэббл, она тотчас спрашивала: «Ну так что, когда замуж-то собираешься?» Изобразив удивление, я отвечала: «Бог мой, да неужто я не сказала тебе? В субботу с свадьба. У тебя есть что надеть?»

Бабушка Руфь старела, слабела и уже не помнила, можно ли при игре в скрэббл писать слово «агрия» (в свое время она сама учила меня, что это слово, означающее «обильную угревую сыпь», вполне имеет право на существование), но никогда не забывала подробно расспросить меня о поисках мужа. В восемьдесят девять, когда Руфь так сдала, что едва сидела, ее приветствие сократилось до одного слова: «Замужем?»

Кончина бабушки не облегчила моего положения, потому что оставалось еще несколько десятков родственников, всегда готовых напомнить о моем незавидном статусе.

Возможно, теперь вы спросите, почему мне, столько знающей о «прелестях» супружеской жизни, все же не терпелось произнести слова «мой муж». Дело прежде всего в том, что в отличие от своих бабок, выскочивших замуж совсем юными, я уже порядком нахлебалась одиночества. Да и потом, перед глазами у меня пример моих родителей, а они прожили вместе более тридцати лет, и аккомпанементом к их жизни мог бы стать лейтмотив из культового фильма о любви-дружбе «Когда Гарри встретил Салли».

Была ли в их отношениях романтика? Что ж папа порой зажигал в их спальне свечи в старинных канделябрах и наливал маме из хрустального графина бокал шерри. Он любил превратить обычный ужин в праздник, придвигал их столик на двоих поближе к камину или выносил его в сад, к розовым кустам, или в спальню, к открытому окну, возле которого цвела роскошная магнолия.

Уважение? Обожание? Иногда папа звонил мне по мобильнику просто для того, чтобы сказать: «Жаль, ты не видела маму у Розенфельдов вчера вечером. Глаз нельзя было оторвать, так ей шли бриллиантовые серьги и зеленое платье; и ведь ни чуточки не выглядела усталой, хоть перед этим водила дедушку к урологу, а бабушку – к дерматологу и четыре часа сидела у компьютера, приводя в порядок всю их бухгалтерию. Можно только мечтать, чтоб и вторая моя жена оказалась хоть вполовину такой талантливой, умной и элегантной».