Вильнюс. Город в Европе - Томас Венцлова

Юзеф Пилсудский, возродивший польское государство после Первой мировой войны, считал, что происходит от литовских предков — точно так же, как Адам Мицкевич в девятнадцатом веке или Тадеуш Костюшко в восемнадцатом. Он любил повторять: «Польша, она как бублик — все ценное на окраинах, а посередине ничего». К этим ценным польским окраинам Пилсудский в первую очередь относил Вильнюс, в котором учился и где начал интересоваться революционными идеями. Здесь его в первый раз арестовали — как раз по этому делу молодых заговорщиков был казнен старший брат Ленина Александр. Сам Пилсудский остался жив, со временем освободил свою страну, остановил возле Вислы ленинскую Красную армию и вступил в город своей юности, который на двадцать лет стал частью его государства. Сейчас все это в прошлом. Хотя сердце Пилсудского похоронено на вильнюсском кладбище, поляков в городе осталось мало, и это уже не аристократы, даже не интеллигенция, а в большинстве — рабочие, ремесленники, бывшие крестьяне. В окрестных деревнях польский язык все еще преобладает, хотя трудно понять, когда он переходит в белорусский.

Есть и настоящие русские; их прошлое в Вильнюсе неоднородно. Первым русским, прибывшим в Литву из Москвы в шестнадцатом веке, наверное, был князь Курбский, предшественник всех диссидентов и политических эмигрантов России. Повздорив с Иваном Грозным, он перешел границу и из ближнего зарубежья писал бывшему своему правителю письма, на которые царь отвечал гневными, но литературно безукоризненными отповедями. Именно с этого началась полемика между тиранами и их противниками, в России никогда не прекращавшаяся. Примерно через столетие прибыли эмигранты, несогласные с православной церковной реформой, которые хотели сохранить старинную литургию и старый нравственный уклад. Так называемые староверы вросли в здешнюю почву, хотя сохранили свой язык, отличный от белорусского, польского и тем более литовского. Они прославились как мирные и работящие люди, их молельни скромны и не похожи на церкви — одна из них стоит в укромном районе Вильнюса за железнодорожным вокзалом, окруженная высоким забором, который когда-то защищал староверов от покушений. Молельню забрасывали камнями сторонники нового православия, особенно много которых очутилось в Вильнюсе в девятнадцатом веке, во время царской оккупации. Они тоже построили свои церкви, часто на самых видных местах — эти церкви и сейчас возносят над городом громоздкие луковичные купола, очень отличающиеся от грациозного католического барокко. В советское время русские, в большинстве приехавшие после войны, составляли примерно треть населения, на всех вывесках рядом с латиницей должна была присутствовать кириллица, а во всех литовских и польских школах немало времени занимали обязательные уроки русского языка. Я этим не слишком возмущался, поскольку полюбил Пушкина, а потом и поэтов, которых в школе не упоминали, таких как Ахматова или Мандельштам; но я был исключением — мои сверстники отождествляли русских в первую очередь с ненавидимой властью. Когда она рухнула, множество чиновников и военных покинуло Литву, уехали многие русские девушки, которые притягивали мой взгляд в юности; но осталось достаточно интеллигентов, близких скорее традиции князя Курбского, а не Ивана Грозного, и они до сих пор заметны в жизни города.

Еще две миниатюрные группы Вильнюса относятся к коренным народам — это татары и караимы. Хотя город расположен далеко от Балкан, в нем есть мусульмане; последователи пророка, татары, обосновались здесь еще в Средние века, у них был свой район в изгибе Нерис, долго называвшийся Тартарией, с деревянной мечетью и кладбищем. Хорошо помню его каменные, обросшие мхом надгробья, украшенные полумесяцами. Мечети в мое время уже не было, могилы сейчас перенесли в далекое предместье, но они все еще существуют. Можно встретить и татар — скорее не в городе, а в селах, где сохранились и мечети, задней стеной обращенные к Мекке. Свой тюркский язык татары забыли, перешли на белорусский, но все еще читают Коран по-арабски (есть даже белорусские рукописи, написанные арабскими буквами). Лорета Асанавичюте, девочка, погибшая под гусеницами танка, когда солдаты Горбачева пытались подавить национальное возрождение, была родом из литовских татар: в ее фамилии легко можно услышать арабское имя «Гассан». Еще своеобразнее караимы, один из самых маленьких народов мира — в Литве их едва наберется триста человек, но количество тут особенным образом переходит в качество: караимы упорно сохраняют свой язык и традиции, их не спутаешь ни с кем другим. Язык у них тюркский, похожий на татарский, а религия вообще уникальна. Караимы называют себя «людьми одной Книги», поскольку признают только Тору; ни Новый Завет, ни Талмуд, ни Коран для них не священны, хотя Христа и Магомета они считают пророками. По сути это древний — конечно, сильно изменившийся — доталмудический иудаизм. Эту религию в раннем средневековье принял кочевой народ хазар, о котором мы почти ничего не знаем, и караимы могут быть потомками этого народа. Так или иначе, они наряду с татарами остались кусочком степной Азии в лесистой Литве. Когда-то воинственные, караимы стали огородниками, особенно в городке Тракай возле Вильнюса, где они и сейчас почти все живут, хотя имеют свой храм и в столице. Среди них процент интеллигентов больше, чем среди других народов — трое караимов стали дипломатами новой независимой Литвы; кстати, одна из них — посол в Турции, язык которой понятен ей без специальных усилий. Наверное нигде в мире не найдешь такого народа, чтобы один его представитель из ста служил по дипломатической части.

Я не упомянул о седьмом коренном народе, которого в Вильнюсе почти не осталось. Несколько столетий половину, а иногда и больше половины населения города составляли евреи. Они называли Вильнюс «Yerushalaim d'Lita», то есть Литовским Иерусалимом — он на самом деле был похож на Иерусалим и своими размерами, и компактной замкнутой старой частью, стены которой скрывали почти восточный лабиринт улочек. Немалая часть этого лабиринта стала традиционным еврейским кварталом с арками, перекинутыми через переулки, и множеством молельных домов, между которыми возвышалась Большая синагога. В ней размещалось восемнадцать свитков Торы; внутреннее убранство в стиле барокко соответствовало общему вильнюсскому стилю, между пилястрами могли молиться пять тысяч человек. Вокруг толпились лавочки, мастерские ремесленников, часто — библиотеки (в самой большой из них, которую основал Матитьяху Страшун, были еврейские инкунабулы и бесценные рукописи). Правители и епископы Литвы иногда ограничивали права евреев — например, синагога не могла быть выше костела, поэтому в нее приходилось спускаться по ступеням, как в подвал; но в общем евреи жили в Вильнюсе спокойнее, чем где-либо в Европе, и когда их лишили убежища в Кордове и Рейнском крае, город стал главным европейским центром иудаизма, так что его можно было называть Литовским Иерусалимом и в духовном смысле. Сейчас все это только память, которую передали нам давние поколения.

Мои родители еще застали еврейский район в центре Вильнюса, не изменившийся с шестнадцатого или семнадцатого века. Я же видел другое. В начале нацистской оккупации мне было пять лет, и однажды я встретил пожилого мужчину, к рукаву которого была пришита желтая шестиконечная звезда. Я шел с мамой: она с этим человеком поздоровалась, он ответил кивком, а я спросил ее, что такая звезда означает. «Он еврей», отвечала она, «евреям приказали их носить». Только после войны она мне рассказала, как была арестована — новая власть заподозрила, что она еврейка, а это означало расстрел. Маме удалось спастись, когда ее бывший учитель засвидетельствовал, что она литовка и католичка (и одно, и другое — правда). Тогда, после войны, я ходил в школу. Дорога туда пролегала по району ужасающих развалин, в центре которых торчал скелет колоссального белого здания с остатками пилястров и арок. Это было все, что осталось от еврейского Вильнюса. К тому времени, когда я узнал, что белое здание — бывшая Большая синагога, ее уже снесли, поскольку советская власть не одобряла иудаизма, как, впрочем, и всех остальных религий. Евреи лежали в безымянных ямах меж сосен предместья Панеряй (Понары); один-другой еще был в Вильнюсе, но большинство оказалось за границей, в том числе и в настоящем Иерусалиме. Развалины квартала стали пустырями, о прошлом которых долго никто не говорил. Остался переулок Страшуна, очень запущенный и, конечно, переименованный. Сегодня, когда счистили краску с его стен, в нескольких местах под окнами проступили еврейские буквы, подобные тонкому рисунку голых ветвей.