Черные дни в Авиньоне - Светлана Цыпкина

такие, любовь моя? — Лепра также занялась морковкой. Обе дамы уселись на широкий диван. Гости остались стоять.

— Это те, кто не дал нашим развернуться в прошлом году. Садитесь, хватит торчать, — Чума указала на два кресла. Их и диван разделял приземистый столик.

— В самом деле? Я думала, они повнушительнее будут, — Проказа с ногами устроилась на диване. Черные клочья тени кляксами испятнали обивку вокруг нее. Чума незаметно сменила наряд и по примеру подруги облачилась в хитон — белый с золотом.

Азирафель про себя порадовался, что в его магазине относительно немного белых предметов. От Кроули несло жаром сдерживаемой ярости; ангел понимал, какого труда ему стоит выглядеть невозмутимым, и решил взять ситуацию в свои руки.

— Госпожа Пестиленция, госпожа Лепра, вы совершенно правы: мы действительно не дали состояться Последней битве, будучи при этом рядовыми представителями Рая и Ада соответственно… — начал он. Чума и Проказа молча хрустели морковью. Прозрачно-голубые и темно-карие глаза смотрели на него с одинаковой холодной насмешкой. — Поверьте, мы уже понесли наказание. Нам крайне неловко отнимать у вас время…

Женщины расхохотались. Они смеялись громко, уверенно, со вкусом, и от их смеха Азирафелю страшно захотелось на улицу, под теплое солнце, к живым людям и зеленой траве. Позже Кроули признался в схожем желании.

— Ангел, хорошо пошутил, можешь продолжать в том же духе, — все еще усмехаясь, разрешила Чума.

— Позвольте перейти к делу, сударыни. Мы с дру… с коллегой явились каждый от своего ведомства с указанием осведомиться, причастны ли вы к эпидемии, разразившейся на Востоке. Если да, нам поручено выразить официальное восхищение масштабами и результатами.

Кроули, до этого сидевший прямо и неподвижно, чуть повернул голову в сторону Азирафеля: «Ангел лжет? Ушам не верю!»

Азирафель солидно кашлянул: «Ради дела, прошу заметить. Исключительно ради дела».

— М-да, какие масштабы, такие и посланцы, — буркнула Чума. — Передайте своим главным, это не я. А еще передайте, я им этого не забуду: ни Гавриилу, ни Вельзевул.

— Казалось бы, должны понимать, что такое настоящая эпидемия, — подхватила Лепра. — Ты помнишь, дорогая?

— О, да, — Чума мечтательно улыбнулась. — Упоительный миг начала… Первый взгляд, первая стрела…

— Покажи им. Явись в силе и славе, первый всадник.

Чума провела пальцами по вискам, что-то покатала в ладонях и выпустила в воздух сероватый клочок тумана. Дунула — он отлетел за спины гостей и тотчас же оттуда повеяло сухим зноем.

— Посмотрите назад.

Задние ножки кресел утопали в мелком рыжем песке. Горячий ветер гонял его по плоскогорью, свистел в останцах, похожих на застывших исполинов, ерошил клочковатую сухую траву в трещинах скал. Солнце стояло в зените, — золотой кругляш, застрявший в бледно-голубом небе.

Венец на голове всадницы, сидящей на белом коне, сиял ярче солнца, а глаза были, как небо — светлые и безмятежные. Конь фыркнул, тряхнул длинной гривой, шелковистой даже на вид.

Моргая от песчинок, попавших в глаза, Азирафель сделал несколько шагов по растрескавшейся от жара глинистой земле. Кроули морщился, шипел, держа ладонь козырьком надо лбом: несмотря на очки свет был для него слишком ярок.

— Как она это сделала? — проворчал он. — Вот так просто взяла и бросила нас в свое воспоминание?

— Скорее, бросила воспоминанием в нас, — ангел тоже скривился: вездесущий песок скрипел на зубах.

Кресла, диван, стены дома сделались зыбкими, словно мираж, и даже Лепра отсюда казалась призраком.

У золоченого седла качнулся колчан, полный стрел. Всадница вытянула одну, наложила на тетиву длинного лука.

— Пустыня Шамо[2], — казалось, заговорил сам суховей, раздувающий белый плащ лучницы. — Здесь начиналось все.

Стрела взвилась в воздух. За ней последовала вторая, третья — Чума стреляла, не переставая. Падая, стрелы темнели, разбухали, обзаводились лапами и вот это уже не хищные оперенные тростинки, а матерые крысы — бегут по бесплодной земле, ныряют в гущу колючего кустарника, скрываются в оврагах, прячутся под камни. Черный ковер распался на нити: часть маленькими быстрыми клубками унеслась вдаль, остальные вплелись в рыжее, серое, бурое и пропали, сделавшись частью великой пустыни.

Стрелы закончились, но Чума не спешила уезжать. С вершины плоского холма, на котором стоял ее конь, она оглядывала окрестности, удовлетворенно, по-хозяйски, улыбаясь.

На горизонте показалась темная точка. Она постепенно росла — очень медленно, но Чума никуда не торопилась. Из точки вырос караван и на закате добрался до холма — длинная череда степенных верблюдов, отощавшие лошади, ослы, люди. Много людей. Они шли издалека, впереди лежал долгий путь, и всем был нужен отдых и свежая вода. Под холмом, из расселины между каменными плитами, выбивался родничок, питая хилое деревце и полянку зеленой травы — настоящий земной рай для изнывающих от жажды путников.

Ночью черный ковер ожил: крысы дождались своего часа. Маленькие бесшумные тени забирались в шатры, прыгали в корзины, прогрызали дыры в мешках и тюках, чтобы забиться, затеряться в тканях, пряностях, зерне.

Утром караван двинулся дальше. Всадница торжествующе засмеялась и пустила коня в галоп. Колчан у седла вновь был полон, а лук готов к стрельбе.

— Вот так начинаю я… Являюсь первой и пребываю веками, и добиваюсь большего, нежели Война и Голод, ибо не предшествуют они мне, но наследуют, завершая начатое мною…

Голос Чумы шелестел, сыпался, шуршал, — суше песка в полуденной пустыне, мертвее костей в древних могилах.

Проказа вслед за подругой тоже скатала дымный клубок и послала его вперед. Он развернулся — и вот уже не пустыня, а крепостная стена, за ней город — узкие грязные улочки, каменные дома, гулкий, тоскливый колокольный звон плывет над черепичными и соломенными крышами. По улице, держась друг за друга, бредет бесконечная вереница людей, с ног до головы закутанных в лохмотья. На посохе у каждого болтается связка бубенцов, они звякают в такт колоколу, точно передразнивая его. Это должно быть весело, но никто не смеется — никто, кроме черноволосой женщины в наряде цвета охры и корицы — или сукровицы и отмирающей плоти?! Она пляшет, хохочет, вьется вокруг идущих, мелькая то там, то тут, оставляя на посохах, плечах, головах клочья своих одежд — и черные пятна смертной тени.

— А вот так продолжаю я! — дребезжит пронзительный смех. — Был человечек — стал глиняный болванчик: тронь и развалится! На куски!

— …Бабули, я тут угощусь, хорошо? — рука в черном рукаве пиджака протянулась к полупустой миске. Из-под обшлага выглянули стильные часы, намекая, что пора закругляться с воспоминаниями. Каким-то чудом демон вернулся в комнату и запустил в миску всю пятерню.

У Чумы потемнели глаза. Проказа оскалилась. Кроули нахально зачавкал морковкой, встал, сунул руки в карманы штанов:

— Кинцо