Разные оттенки смерти - Луиз Пенни

– Считай, что я ничего тебе не говорила, – отрезала она и поднесла газету к лицу.

Нужно было срочно найти какие-то слова, чтобы снова перекинуть между ними мостик. Минуты шли, становились все длиннее.

– Вернисаж, – пробормотал наконец Бовуар.

Это было первое, что всплыло в его пустой голове, словно в магическом шаре 8, который, если его потрясти, показывает одно-единственное слово. В данном случае «вернисаж».

Газета опустилась, появилось каменное лицо Анни.

– Там будут люди из Трех Сосен, ты же знаешь.

Ее лицо продолжало оставаться бесстрастным.

– Это та деревня в Восточных кантонах. – Бовуар слабо махнул рукой в сторону окна. – К югу от Монреаля.

– Я знаю, где находятся эти кантоны, – был ответ.

– Это выставка Клары Морроу, и они все наверняка там будут.

Анни снова подняла газету. «Канадский доллар силен как никогда», – прочел Бовуар из другого угла комнаты. «Зимние рытвины еще не отремонтированы», – прочел он. «Расследование коррупции в правительстве», – прочел он.

Ничего нового.

– Один из них ненавидит твоего отца.

Газета медленно опустилась.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Понимаешь… – По выражению ее лица он понял, что зашел слишком далеко. – Совсем не настолько, чтобы повредить ему или что-нибудь в этом роде.

– Папа рассказывал о Трех Соснах и о людях, живущих там. Но ничего такого не говорил.

Она вроде бы расстроилась, и Бовуар пожалел, что начал это. Но по крайней мере, этими словами ему удалось привлечь ее внимание. Она снова с ним говорила. И мостиком стал ее отец.

Анни уронила газету на стол и посмотрела через плечо Бовуара на своих родителей, тихо разговаривающих на балконе.

Она вдруг снова стала похожа на ту девчонку, какую он знал когда-то. Она никогда не будет красавицей, за которой поворачиваются все головы. Это было ясно уже тогда. Анни не отличалась точеными чертами лица или изяществом. Она была скорее спортивной, чем грациозной. Она, конечно, одевалась не кое-как, но и не забывала об удобстве.

Самоуверенная, решительная, сильная физически. Да, в армрестлинге он был сильнее, – он знал это, потому что несколько раз они состязались, но ему приходилось выкладываться по полной.

С Энид он даже потребности такой не испытывал. Да она и сама бы не предложила.

Анни Гамаш не только предложила, но и была уверена в победе.

А проиграв, смеялась.

Если другие женщины – та же Энид – были красивыми, то Анни Гамаш была полна жизни.

Поздно, слишком поздно понял Жан Ги Бовуар, как это важно, как привлекательно, как редко это встречается – быть по-настоящему полной жизни.

Анни посмотрела на Бовуара:

– С чего это кто-то из них стал бы ненавидеть папу?

Бовуар понизил голос:

– Ну хорошо, слушай. Я тебе расскажу, что случилось.

Анни подалась вперед. Их разделяли фута два, и Бовуар ощутил ее запах. Он крепился изо всех сил, чтобы не взять ее руку в свои.

– В деревне Клары, в Трех Соснах, случилось убийство…

– Да, отец об этом говорил. Кажется, там какое-то кустарное производство.

Бовуар невольно засмеялся:

– «Где ярче свет, там тени гуще»[2].

Удивленный взгляд Анни снова заставил Бовуара рассмеяться.

– Дай-ка сообразить, – сказала она. – Ты не сам это сочинил.

Бовуар улыбнулся и кивнул:

– Это написал один немецкий парень. А потом повторял твой отец.

– Несколько раз?

– Достаточно часто, чтобы я просыпался по ночам, выкрикивая эти слова.

Анни улыбнулась:

– Я знаю. Я была единственным ребенком в школе, кто цитировал Ли Ханта. – Ее голос чуть изменился под воздействием воспоминаний. – «Но более всего любил он счастливое человеческое лицо»[3].

Гамаш улыбнулся, услышав смех из гостиной.

Он наклонил голову в том направлении:

– Неужели они наконец помирились?

– Либо помирились, либо это знак грядущего апокалипсиса, – ответила Рейн-Мари. – Если из парка появятся четыре всадника, вы уж разбирайтесь сами, месье.

– Я рад, что он смеется, – сказал Гамаш.

После того как Жан Ги расстался с Энид, он стал какой-то замкнутый. Настороженный. Он и всегда-то был довольно скуп на эмоции, а теперь превратился совсем в тихоню, словно стены вокруг него стали выше и толще. А узенький опускной мост был поднят.

Арман Гамаш знал, что воздвижение стен никогда не приводит ни к чему хорошему. То, что люди принимали за безопасность, на самом деле было пленом. А в плену почти ничто не расцветает.

– Время все вылечит, – сказала Рейн-Мари.

– Avec le temps[4], – согласился Арман.

Но самому себе он не переставал задавать вопросы. Он знал, что время исцеляет. Но оно еще могло и наносить новые раны. Лесной пожар со временем способен сожрать весь лес.

Кинув последний взгляд на двоих в гостиной, Гамаш продолжил разговор с Рейн-Мари.

– Ты и в самом деле думаешь, что я не хочу идти на вернисаж? – спросил он.

Она немного помедлила:

– Не уверена. Скажем так: ты особо туда не торопишься.

Гамаш кивнул, взвешивая ее слова:

– Я знаю, там будут все. Может возникнуть неловкая ситуация.

– Ты арестовал одного из них за убийство, которого он не совершал, – сказала Рейн-Мари.

Это не было обвинением. Напротив, слова прозвучали тихо и мягко, чтобы собственные чувства Гамаша не ранили его слишком больно. Те чувства, о существовании которых он сам, может быть, и не подозревал.

– И ты считаешь, что в социальном плане это faux pas?[5]– спросил он с улыбкой.

– Я бы сказала, что в социальном плане это больше чем faux pas, – рассмеялась Рейн-Мари, с облегчением увидев шутливое выражение на его лице.

На лице, которое теперь было выбрито. Не осталось ни усов, ни седеющей бородки. Остался один Арман. Он посмотрел на нее своими умными карими глазами, и, глядя в них, она почти забыла про шрам над его левым виском.