Олух Царя Небесного - Вильгельм Дихтер

— Видите, папа, — сказал Муля, — я — офицер.

— Да, но у кого! — закричал дед.

Я стоял с отцом в родительской спальне и смотрел на улицу. Небо заволокло черным дымом от горящих нефтяных скважин. По улице шли колонны солдат — они убегали в глубь России. Вместе с ними уходили Муля и Юлек. Вдруг небо разодрала вспышка, а затем раздался оглушительный гром. Отец схватил меня за руку. Нас отбросило от окна в комнату. Это русские взорвали электростанцию, чтобы она не досталась немцам.

В день вступления немцев, вскоре после того, как отец ушел на работу, мы услышали на Панской крики. Из окна в спальне родителей было видно, как во дворе полиции бьют палками евреев. К нам во двор вбежали люди с топорами и стали ломиться в дверь. Дед отпер замок большим железным ключом. Его выволокли наружу вместе со стоявшей у него за спиной мамой. Тереза с Ромусем на руках захлопнула дверь и задернула шторы.

Мать вернулась мокрая, дрожащая от страха. В подвалах НКВД немцы обнаружили груды трупов. Матери вылили на голову ведро воды и велели мыть пол блузкой вместо тряпки. Какая-то женщина плюнула ей в лицо. «Поубивала их — теперь замывай!» — крикнула она. На лестнице, ведущей в подвал, мать увидел украинский полицейский, который учился с Нюсей в гимназии. Он вывел ее из подвала на улицу. О дедушке она ничего не знала.

Бабушка, Тереза и Нюся зажимали ладонями рты, чтобы заглушить стоны и крики. В углу комнаты лежал, глядя на дверь, мой паяц с ключиком в спине, который я забыл повернуть.

Через два дня стало поспокойнее. В открытых дверях я увидел деда. Он тяжело, словно после быстрого бега, дышал. На грязном потном лице засохла кровь из разбитого лба. Стекла очков тоже были разбиты. Он стоял в покрытой пятнами жилетке на голом теле и голыми руками держался за дверные косяки. От него пахло чем-то незнакомым и страшным. Под ним стали медленно подламываться колени. Мама с Нюсей бросились на помощь. Дверь заперли. Дедушку раздевали над большим тазом с водой, который поставили посреди комнаты. Когда стянули мокрые от карболки брюки, он вскрикнул от боли. Я увидел, что вся попа у него красная.

После погрома вернулся отец. Сел рядом с дедом, лежавшим с полотенцем на ягодицах.

— Это украинцы, — сказал дед. — Готовы были всех нас перерезать. Но немцам нужна рабочая сила. Уже пришли повестки из Arbeitsamt[6]. Надо только их убедить, что мы лояльны и не опасны.

* * *

Я, наверно, заснул, потому что не заметил, когда дедушка надел австрийский мундир с медалью и саблей. Он погладил меня по щеке и сказал:

«Говори по-немецки, так тебя никто не узнает».

«Я не умею по-немецки!»

«Это легко, — рассмеялся он. — Сперва говори то, что собирался сказать потом».

Началась конфискация. Первым делом стали забирать радиоприемники, часы и драгоценности. У отца был «Филипс» с круглым матерчатым репродуктором, к которому он прикладывал ухо. Радио приносило плохие вести. Немцы были на полпути к Москве. Мы не знали, что с Мулей.

— Он врач, — сказал дед. — Русские берегут врачей.

— Он меня убьет, если с Ромусем что-нибудь случится, — плакала Тереза.

Отец бросил в сумку приемник и все часы и отнес в Еврейский совет. Драгоценности мать спрятала.

На пальцах у взрослых остались следы от обручальных колец.

Потом пришла очередь мехов. В родительской спальне в шкафу висела беличья шуба. Когда мать открывала шкаф, я всегда был тут как тут, норовя прикоснуться к меху. «Можешь погладить, — говорила мать. — Красивая, правда?» Теперь дедушка принес из подвала два чемодана. В один положил беличью шубу и свое пальто на меху, во второй — бобровый воротник, отодранный от отцовской куртки, лису со стеклянными глазами, которая держала в зубах свой хвост, муфты и кожаные перчатки. Мать начала плакать и проклинать немцев.

— Нечего лить слезы, — сказал дед. — Когда-нибудь все выкупим.

И ушел с чемоданами, а отец стоял и смотрел ему вслед, слишком слабый, чтобы помочь.

Ну и наконец дело дошло до мебели. Перед войной мать выиграла в лотерею четыре тысячи злотых. Часть денег она потратила, чтобы взять сестру и Мулю с Терезой вместе с нами отдыхать в Трускавец. (Вечера в Трускавце были теплые. В окна пансионата врывался запах плодовых деревьев. Муля рассказывал про одну даму, у которой в волосах запуталась летучая мышь, и даму пришлось обрить. Женщины визжали, а я радовался, что у меня короткие волосы.) На оставшиеся деньги мать купила ореховый спальный гарнитур. Кровать с выгнутой в ногах доской, два ночных столика и шкаф, в который повесили беличью шубу.

Немцу, который пришел с членом Еврейского совета, понравилась родительская спальня. Раздвинув занавески на окне, он провел рукой по ореховой полировке.

— Завтра я пришлю подводу с лошадьми, — сказал он.

И вышел вместе с сопровождавшим его евреем.

Ночью меня разбудили крики из спальни родителей. Я приоткрыл большую белую дверь и заглянул внутрь.

— Если у меня не будет, — размахивала ножницами мать, — пусть и им не достанется.

— Идиотка! Нас убьют! — Дед погрозил ей кулаком.

— Успокойтесь, папа, — сказал отец и отобрал у матери ножницы.

Она прижалась лицом к его свитеру, а он нагнулся и поцеловал ее в волосы. Дед с отцом всю ночь приводили в порядок исцарапанную ножницами кровать. Утром еврейские грузчики погрузили мебель на подводу и уехали.

По Бориславу начали разъезжать крестьянские телеги. На козлах сидели мужья с женами. Хозяин останавливал лошадей, слезал с кнутом в руке и стучался в дверь. Если ему открывали, звал жену, а если нет, залезал обратно, брал вожжи и ехал дальше. Поначалу они вежливо здоровались. Гладя детей по головкам, женщины говорили, что Бог не даст их в обиду. Потом церемониям пришел конец. За картошку и хлеб можно было купить все.

Мужик поднял с пола том энциклопедии.

— Что это? — разглядывал он готические буквы. — Священная книга?

— Немецкий шрифт, — сказал дед.

— Значит, немцы тоже евреи?! — удивилась женщина.

— Что за это? — спросил мужик.

— Буханка хлеба.

* * *

Улица Сталина стала улицей Гитлера. (Однако все продолжали называть ее Панской.) В отмытом здании НКВД расположилась конная полиция. Приподняв занавеску в пустой родительской спальне, я смотрел на солдат в зеленых штанах и белых нижних рубашках. Они чистили зубы, как раньше мотоциклисты. Из железного насоса над каменным колодцем била струя холодной воды. Солдаты подставляли под нее головы и отскакивали, заливаясь смехом. Мать велела мне отойти от окна. Повесила шторы из черной бумаги и спустила их донизу. Стало темно и душно.