Я был там: история мальчика, пережившего блокаду. Воспоминания простого человека о непростом времени - Геннадий Чикунов

Когда по радио передавали какой-то концерт, родители включали нашу «тарелку» погромче, прекращали всякие разговоры или уходили в коридор, чтобы не мешать мне слушать музыку. Не очень сложные произведения через какое-то время я уже играл на гармошке. Как сейчас помню, когда я, примерно в шестилетнем возрасте, показывал отцу, как нужно играть «Златые горы». К сожалению, меня учить было некому. Пришлось до всего доходить своим умом, при помощи большой любви к музыке, упорства, терпения, трудолюбия, Божьего дара и какой-то неведомой силы, которая помогла мне в этом деле. Примерно за три года я уже играл значительное количество народных песен даже с басами. В 1941 году началась война. Когда немец был уже совсем рядом с Невдубстроем, пришлось бросить почти все свои вещи и переехать в Ленинград. Пришлось проститься в том числе и с любимой гармонью. Вторично я заимел свой инструмент только в 1955 году, когда уезжал на освоение целинных и залежных земель в Казахстан. В РЕЗУЛЬТАТЕ БЫЛО ПОТЕРЯНО ЧЕТЫРНАДЦАТЬ ДРАГОЦЕННЫХ, НЕВОЗВРАТНЫХ ЛЕТ, ПОСЛЕ КОТОРЫХ ДАЖЕ МЕЧТАТЬ О БОЛЬШОЙ ПРОФЕССИОНАЛЬНОЙ МУЗЫКЕ, КОТОРУЮ МНЕ ПРЕДРЕКАЛИ В ДЕТСТВЕ И О КОТОРОЙ Я МЕЧТАЛ ДОЛГИЕ ГОДЫ, СТАЛО БЕССМЫСЛЕННО.

Находясь в Башкирии, куда мы были эвакуированы в 1942 году из блокадного Ленинграда, иногда удавалось выпросить у кого-нибудь гармошку. И под строгим контролем хозяина инструмента поиграть какое-то короткое время. Чаще всего давали поиграть очень неохотно, боясь, что я поломаю гармонь. Для большинства гармонь была не просто дорогим музыкальным инструментом, а памятной вещью об ушедшем на фронт любимом, дорогом человеке, и сохранить ее в целости и сохранности к его приходу было делом чести и преданности ему. Меня словно магнитом тянуло к дому, где имелась гармонь. И, словно кот возле кувшина со сметаной, я какое-то время бродил около дома, придумывая причину, чтобы войти внутрь и выпросить гармонь. Плохо было только то, что не у всех были гармони одного типа. За короткий срок пришлось освоить гармони с русским, немецким, хроматическим строями, а также тальянки, саратовские, ливенки, а несколько позже аккордеон и баян. Когда убедились, что я не только не ломаю инструменты, но и что-то даже играю, стали давать гармони с меньшей опаской. Впоследствии стали приглашать поиграть на посиделках, вечеринках, свадьбах и других торжествах, которые проводились иногда, несмотря на войну и всенародное горе. Свои, местные гармонисты были на фронте, и мне пришлось заменять их в то время. Я делал это с большим удовольствием, потому что на таких торжествах я отрабатывал технику игры, пополняя свой репертуар, и мог играть без ограничения времени, можно сказать, досыта. Иногда и поесть. Время было голодное. Особенно мы, эвакуированные, не имевшие никакого подсобного хозяйства, недоедали и очень часто испытывали чувство голода. Вполне можно сказать, что я уже в те годы зарабатывал себе на кусок хлеба. В это же время, в возрасте примерно десяти лет, пришлось узнать и вкус алкоголя. Разгоряченные хмелем и буйством веселья, сердобольные хозяева и гости, желая отблагодарить музыканта за игру, пытаются поднести ему лишний стаканчик бражки, самогону или же водочки. Были случаи, когда во время игры мне вливали в рот водочки и любезно засовывали в рот какой-нибудь кусок закуски. Волей-неволей приходилось глотать горячительный напиток, в противном случае он лился на гармонь и одежду. Я до сих пор удивляюсь, каким образом мне удалось миновать участи алкоголика, когда были все условия, чтобы стать им.

Ранее я уже писал, что основными жилыми домами в Невдубстрое были каменные дома: пять трехэтажных и один четырехэтажный. Они стояли параллельно, около 100 метров друг от друга. Пространство между домами образовывали своего рода дворы. Мы жили в последнем доме – номер шесть. Эти дома почему-то называли «теплый бетон». Все они были построены по одному проекту и поэтому были похожи друг на друга. Только наш, шестой, был на один этаж выше остальных. Все дома располагались так, что жилые комнаты были обращены к югу, а коридоры располагались с северной стороны дома, поэтому все комнаты были светлые и в ясную погоду освещены солнцем. Конфигурация дома напоминала букву Т без правой верхней полочки. Через всю длину дома пролегал коридор, как в школьных зданиях, с окнами во двор. С противоположной стороны были двери в комнаты, а точнее говоря, в маленькие коридорчики с двумя дверями в комнаты, площадью 18–20 кв. м каждая. Дома отапливались паровым отоплением с ГРЭС. На каждом этаже была общая кухня, несколько уборных, красный уголок, душ, в торцах здания по балкону.

Наша семья жила на 3-м этаже и перед самой войной состояла из пяти человек: отец, мать, я, сестренка Фая и тетя Маруся, родная сестра нашего отца. В то время ей было 16 лет. При входе в маленький коридорчик дверь в нашу комнату была левая, а правую комнату занимала семья Михайлова дяди Миши, заядлого рыбака. Вкус его рыбы, запеченной на противне в духовке, помнится до сих пор.

НАША КОМНАТА БЫЛА РАЗМЕРОМ НЕ БОЛЕЕ 18–20 КВ. М. ОЧЕВИДНО, И ВСЕ ОСТАЛЬНЫЕ БЫЛИ ТАКИЕ ЖЕ. ПРИ ВХОДЕ В КОМНАТУ С ПРАВОЙ СТОРОНЫ СТОЯЛА ОТТОМАНКА, НА КОТОРОЙ Я СПАЛ, НА СТЕНЕ ВИСЕЛА ОГРОМНАЯ ГЕОГРАФИЧЕСКАЯ КАРТА СССР. За оттоманкой у окна стоял комод, покрытый сетчатой накидкой, похожей на рыболовную сеть. Отец в то время был страстный фотолюбитель, и поэтому на комоде стояло множество различных фотографий. Вдоль левой стены стояли кровати сестренки и родителей. У задней стенки стоял шкаф, а за ним была сделана маленькая каморка из досок, где отец проявлял свои пластины и фотокарточки. Иногда он позволял мне посмотреть, как печатал фотокарточки со стеклянных фотопластин на фотобумагу. Втиснувшись в его тесный чуланчик, напоминавший телефонную будку, я с разинутым ртом от удивления смотрел, как отец, опустив белый лист бумаги в какую-то жидкость и покачав какое-то время черную ванночку из стороны в сторону, вынимал оттуда уже готовый рисунок.

Я считал, что наш отец волшебник, раз без карандашей, при помощи одной только воды, мог за столь короткое время нарисовать рисунок. Причем каждый раз рисунки были разные.

Наши родители: отец – Чикунов Николай Николаевич и мать – Чикунова Татьяна Алексеевна, в девичестве Ефимова, – родились в 1907 году в Новгородской области. Отец – в селе Старое Рахино Крестецкого района, а мать – в деревне Тухоля Мстинского района. На мой взгляд, село Старое Рахино до войны имело не менее ста дворов. С большой белокаменной церковью на площади. Улицы и переулки имели свои названия, что практиковалось обычно в больших селах. В отличие от городских, где названия улицам давались в честь знаменитых людей или каких-то исторических событий, названия деревенским присваивали в зависимости от месторасположения улицы или в честь какого-то события местного значения. В Рахино я никогда не жил, только бывал наездами, но названия некоторых улиц помню до сих пор. Заречная, которая располагалась на противоположном берегу небольшой речушки, Оград-ская, рядом с деревенским кладбищем, Бардовка. Во время войны она сгорела почти полностью. Говорят, что почти все взрослые из деревни были отправлены на рытье траншей и противотанковых рвов. Ребятишки, оставшиеся одни, без надзора старших, однажды привязали кошке на хвост пучок сена или соломы, подожгли его и хотели посмотреть, как смешно она будет бегать с факелом на хвосте. А кошка, не пожелавшая бегать долго, бросилась в ближайший стог сена, который был сложен вблизи жилых построек, подожгла его, и в результате, если бы летчик, пролетавший в это время над деревней, не сбросил бы записку жителям деревни о пожаре, то могла бы сгореть вся огромная деревня. Вместе с домом сгорела дочка моей тетушки Кати, моя двоюродная сестра.