Человек дейтерия - Олег Раин

Честно сказать, в больнице мне понравилось. Да и как не понравиться! До чего здорово было лежать в палате и принимать одного за другим друзей и родственников. Приходили Юлька с Машкой и Нинкой, заглядывали мальчишки из класса: Егор, Колька, Максим, даже Витька Анциферов — наш главный ворчун. И каждый дарил какую-нибудь безделушку. Само собой, приходили родители с Глебом, и все наперебой утешали, говорили добрые слова. Кстати, про злосчастный велосипед никто так и не вспомнил. Когда же я вернулась из больницы, выяснилось, что папа успел починить его и покрасить. Правда, ездить на нем мне еще долго разрешали лишь в пределах поселка, но в общем и целом история та закончилась благополучно. Даже подарок неожиданный получила. Папа с мамой сообща купили мне талисман — браслетик из сердоликовых камушков. Симпатичный такой — душевный! А на солнце он сиял таким светом, что у меня тут же поднималось настроение. Наверное, так оно и должно было быть. По гороскопу сердолик — как раз мой камень, который обязан оберегать от болезней и сглаза. Не знаю, как насчет сглаза, но болеть я с тех пор, в самом деле, перестала. Хотя важнее всего было другое: в том временном закутке родители на самом деле ЛЮБИЛИ меня и Глеба. Мы были чем-то важным в их жизни, и я совершенно не могла состыковать воедино то давнее замечательное с тем жутким, что случилось сегодня.

Хотя вру. Умом, конечно, понимала. Не дурочка же полная. И давно сообразила, что мама с папой нашли друг друга случайно. Красивая студентка из Харькова и молодой доктор, проверяющий у практикантов зрение. Конечно, папа не устоял. Чем-то, наверное, и маму сумел обворожить. Про глаза что-нибудь здоровское наплел, про бирюзу там с кораллами… А потом начались столкновения сторон, началось непонимание.

Конечно, у нас все друг друга не понимают: государство — народ, преподы — учеников, родители — собственных детей, но все равно ведь живем! Потому что знаем: мир — это джунгли, и каждый из нас мучится на своем маленьком необитаемом острове, тоскуя о бродяге Пятнице. Можно, конечно, слезы лить, а можно относиться вполне по-философски. Как я, например, к своему имени. Привыкла ведь! Временами даже нравится. Так и семья. Могли, наверное, потерпеть еще лет двадцать-тридцать. Потому что терпеть людей, которых любишь, гораздо легче, чем совершенно посторонних. Мы-то ведь с Глебом согласны были терпеть своих родителей! И миллион с лишним ошибок готовы были им прощать! Почему же они оказались слабее нас? Или слабость — еще один удел взрослых? Вот уж действительно прикол! Стоит вообще взрослеть, если с каждым годом что-нибудь да теряешь — терпение, силы, здоровье, чувства?

Я даже подумала вдруг, что, может, лучше и логичнее было бы жить наоборот? Скажем, воскресать после смерти, возвращаться к заплаканным родственникам и вместе с ними стремительно молодеть, наблюдая, как меняется мир, как из руин возникают старенькие дома, оживают вырубленные рощи, зарастают лесами и скалами облысевшие горы, а в водоемы возвращается рыба. И старики забывали бы о хромоте и больных спинах, превращаясь в юношей, обнимая своих возникающих из небытия родителей, бабушек и дедушек, находя под кроватями давно потерянные игрушки, обретая давно забытых друзей по двору, школе, детскому саду… Вот было бы здорово! Но, увы, время бежало вперед и только вперед. А может, разбегалось и набирало сил, чтобы в один прекрасный день взять и повернуть обратно. И коли так, хорошо было бы родиться каким-нибудь новым Авелем или Вольфом Мессингом, чтобы заглядывать в будущее, как в открытую форточку, — высунул голову, и все тебе сразу понятно. Наверное, и сны вещие — тоже неплохо, но в сны я абсолютно не верила. Не потому, что такая невера, а потому, что если бы вся жуть, какая приходила ко мне во снах, сбывалась, мир давным-давно накрылся бы медным тазиком. И все равно. Очень хотелось узнать, что станется со всеми нами: с Глебушкой, с родителями, со мной…

Мысли свивались в узлы, сплетались в такую паутину, что очень скоро я почувствовала себя усталой и постаревшей. Даже рукой испуганно провела по лбу, проверяя, не появились ли морщины. Но, кажется, нет, еще не появились, и все равно я торопливо поднялась и, машинально погладив Глебушкину пустую кровать, вышла из комнаты.

* * *

Терраса у нас была по-настоящему уютной. Даже в самый солнцепек здесь сохранялась своя особая прохлада. Деревянная решетчатая крыша, резные столбы, слева и справа — занавес из виноградных побегов, добротный стол. В летнее время терраса напоминала малахитовую шкатулку из бажовских сказов, зеленые ягоды были, конечно, изумрудами, черно-багровые — опалами и агатами. Обычно, находясь на террасе, я так себе все и представляла — что сижу не на деревянном стуле, а на троне — в окружении сережек, кулонов и бус. Только у нас это все было живым, ароматным — не каменным, и меня такое окружение вполне устраивало. А вот маме всегда хотелось примерить воображаемое наяву. Хотя какая в том радость? Императрица Анна Иоанновна, если верить историкам, таскала на себе до полутора пудов драгоценностей. Не хило, да? И все равно была толстой, злой и уродливой. Спрашивается, зачем было изводить себя такими тяжестями? Может, потому и злилась на весь свет, что постоянно терпела лишние килограммы?..

Отец сидел на террасе за столом, сгорбившись, выложив на скатерть худые руки. Мне показался он сейчас до обидного маленьким — чуть ли не карликом в сравнении с тем же Бизоном. Врачам — им ведь большой рост не обязателен, а папа был врачом. Я даже всерьез озадачилась: может, дело и впрямь заключалось в росте? Мама всегда обожала мускулистых гигантов — даже журналы с атлетами на обложках покупала. Любила перелистывать их не меньше дамских буклетов.

Я присела рядом с отцом, взяла его за кисть, точно проверяла пульс. Он вяло пошевелился, но руки не отнял. Был, наверное, не против, чтобы его немного поутешали.

— Ты не переживай! — вздохнула я. — Не надо так переживать.

— А кто переживает? Никто не переживает.

— Я ведь вижу: переживаешь.

— Значит, зрение нужно проверить. Зайди как-нибудь ко мне в кабинет… — отец скривился. — Думаешь, она не вернется? Еще как вернется! От таких толстосумов всегда сбегают.

— Он ей давно нравился, — зачем-то сказала я.

— Да ну?

— Я подарки видела. Сначала ожерелье, потом пара колечек, кулон… Она в коробочку из-под мармелада прятала, иногда примеряла. Думала, мы спим, — вставала и примеряла.

В глазах отца блеснул недобрый огонек.

— Жаль, ружье не выстрелило, — пробормотал он.

— Это я его разрядила.

— Ты? Вот, значит, как… — он не удивился и не выразил возмущения. Принял как факт. И огонек в его глазах снова потух. Теперь он смотрел не на меня, а куда-то в неведомое. Помаши рукой перед глазами — не заметит.

— Ожерелье… — он брезгливо шевельнул губами. — Подумаешь, камушки! Да через год-другой купили бы камнерезный станок и нафуганили этих колечек-кулонов сколько угодно.

— Ты же знаешь, она никогда не любила ждать.

— Правильно, а сама собиралась часами!

Отец ничего не уточнял, но я, конечно, сообразила. Он говорил о тех редких вечерах, которые мы пытались провести совместно, отмечая чьи-нибудь именины в кафе или ресторане. Последний раз Глеб не выдержал и уснул прямо на террасе. Я тоже успела перепачкать свои новые брючки в саду. Очень уж долго мама красилась и подвивалась.