Лев с ножом в сердце - Инна Бачинская

Юра вытащил из холодильника бутылку водки.

— Сели! — скомандовала Маша. — Открывай!

Выпили.

— Лешенька, это твой дядя Павлик, — обратилась Маша к мальчику. — Он работал на Севере…

Мальчик украдкой разглядывал дядю, и Павел почувствовал досаду — не догадался купить подарок. И дурацкое упоминание о работе на Севере… О том, что он сидел за убийство жены, знали все. Весь дом. Да что там дом — весь город!

И квартира эта была его. Когда-то, восемь лет назад, Маша написала ему в колонию, попросилась пожить у него, времена, мол, тяжелые, а там нужно топить, дров не напасешься, ребенок маленький… Там — это в Посадовке, где у них дом, родительский еще. Забытый богом частный сектор с раздолбанным асфальтом, небогатым продуктовым магазином, парой скудных лавок и мерзостью запустения повсюду был известен в народе как Паскудовка. В свое время, женившись, Павел переехал в город, где купил квартиру. Дела у него шли хорошо, деньги водились. А сестра осталась полновластной хозяйкой посадовского дома, чему была очень рада. Мама прибаливала и ни во что не вмешивалась. Отец целые дни проводил в саду под яблоней, играл в шахматы сам с собой. А зимой жил в кабинете.

Юра сидел, опустив глаза в тарелку, явно испытывая неловкость. Хотя обстоятельства так скрутили его, что он давно уже плюнул на все и тащился по жизни как придется. В свое время он был главным инженером инструментального завода, недолго правда, меньше года. Считалось, у него есть будущее. И женился он по любви — на лаборанточке Машеньке, тоненькой, светлой, нежной. Много воды утекло с тех пор. Комбинат по частям продали. Ему места нигде не нашлось — не хватило ни ловкости, ни нахальства. Машенька превратилась в вечно недовольную, рано постаревшую бабу, хотя какие их годы! Жизнь худо-бедно наладилась — не голодают, машина есть, Маше недавно шубу купили из нутрии. Не миллионеры, конечно. Не получился из него бизнесмен, не всем дано. Но Маша этого не понимает, тормошит и пилит: ты мужчина — значит, должен обеспечить, достать, принести в дом, посмотри, как живут другие. Слава богу, по старой памяти устроил его один человек в госструктуру — антимонопольный комитет. Так, никем, мелкой сошкой. И зарплата, как у всякого бюджетника, не разгонишься, на казино не хватает, и на Испанию тоже… Зато дача есть! То есть родительский дом. По вечерам Юра до упора сидит на диване, тупо уставившись на экран телевизора, смотрит всякие ток-шоу, пропуская мимо ушей наставления Маши. Или лежит. Иногда засыпает с раскрытой книжкой на груди. Каким-нибудь крутым детективом, где много крови и драк. Чувство отчаяния, охватывавшее его раньше, отпустило — человек ко всему привыкает. И не всякий «человек» звучит гордо. Иной звучит слабо или просто молчит. Не всем дано, считает Юра. Вернее, раньше считал. Пока не махнул рукой на все, и на себя в том числе.

— Братик мой дорогой, — кривит рот Маша, собираясь заплакать, а глаза настороженные. Ожидая возвращения Павла, она вся извелась — что же будет с квартирой? После жизни в городе ей не хотелось возвращаться в Паскудовку. Никак. И школа рядом…

Она измучила Юру всевозможными сценариями того, как нужно действовать и что говорить. Ты мужчина, внушала она мужу, поговори с Павлом. Объясни ему, что мы привыкли здесь, Лешенькина школа рядом. Мы, наконец, платили за квартиру и ремонт сделали за свой счет, пусть будет благодарен! Ему все равно, он один. Ему же лучше, если соседи вообще не будут знать, что он вернулся. Она договорилась до того, что вдруг выпалила про какое-то письмо, якобы написанное в полицию соседями дома — не хотят они, мол, жить рядом с убийцей. По тому, как внезапно она замолчала, Юра понял, что мысль о письме пришла ей в голову прямо сейчас, на ходу, и она сама слегка испугалась и застыдилась. Он смотрел на бледное лицо жены, еще миловидное, с каким-то тоскливо-голодным выражением и вечной жалобой в глазах: мало, мало, дайте еще, вон у других… вон у других все есть! Манера жаловаться и прибедняться, прятать куски на черный день по всяким тайным углам, покупать впрок то десять пар колготок, то полсотни пар мужских носков, то постельного белья на целую армию, то стирального порошка. Все в норку, все упрятать, все под замок. Поспать можно пока и на старых простынях, а носки заштопать. Не велик барин. Юра прочитал в одной книге, что это называется комплекс нищеты и не зависит от человека. Машу можно понять, они пережили несколько тяжелых лет, пока он был без работы, а тут ребенок подрастает, нужны соки, детское питание, бананы. Ее можно понять, но с души воротит. Так жизнь проходит в набивании защечных мешков…

— Павел твой брат, — ответил он тогда, — сама с ним и говори. Мне все равно, где жить. Могу и в Посадовке, там хоть воздух свежий.

Ну и получил в итоге по первое число. Маша вспомнила все его грехи за долгую супружескую жизнь. И неумение заводить связи, и неповоротливость, и леность, и ремонт, который всегда на ней. Юре врезалось в память: ремонт всегда на ней. А хотелось праздника на двоих.

— Павлуша, — заискивающе начала Маша, — а что ты собираешься делать? У нас тут безумно трудно с работой… Ужас, что делается. Как ты думаешь дальше-то жить?

Павел пожал плечами. Больше всего ему хотелось убраться прочь. Он устал с дороги, нездоровое лицо сестры напрягало. Юра тоже квелый какой-то, безрадостный.

— А давайте еще по одной! — вдруг вмешался Юра, у которого от подходов Маши, шитых белыми нитками, начали ныть зубы.

— Наливай, — разрешила Маша, подставляя свою рюмку.

Они снова выпили. Юра от выпитого стал словно меньше ростом. Разговор буксовал. Маше страшно хотелось взять быка за рога, но она побаивалась брата — всем известно, какими оттуда выходят. Вдруг припадочный стал, буйный… и вообще, ведь убил! Убил же! Сын сонно таращил глаза, и Маша сказала наконец:

— Ну, вы, мальчики, тут поговорите, а я пойду Лешку уложу. Леш, скажи дяде Павлику спокойной ночи. — Она выразительно посмотрела на мужа, но он сделал вид, что не заметил ее взгляда.

— Павел, я рад, что ты вернулся! — Юра впервые посмотрел шурину в глаза. — Честное слово. Ты не думай, мы неплохо живем, у меня есть работа. Маша выучилась на закройщицу, устроилась на хорошее место. — Он положил руку на плечо Павла, сжал слегка. Тут же испугался своего порыва и убрал руку. — Знаешь, я как-то друзей старых подрастерял. А новых не завел. Некоторые пошли в гору, говорили, заходи, старик, конечно, поможем, не вопрос, но ведь никто не помог… — Он потянулся за бутылкой. — Случайный человек помог. Знаешь, чувствуешь себя таким ничтожеством, ничего… ничего не можешь сделать. Тонешь, а выкарабкаться не в состоянии! Страшно… — Он говорил о себе, вспоминая, как обивал пороги, ходил на биржу, звонил по объявлениям, но получилось вроде как про Павла. Юра понял и смутился. — Давай! — Он поднял рюмку. — За возвращение! За новую жизнь!

Они выпили. Юра положил Павлу на тарелку вареной картошки, копченой рыбы, салат. Ему хотелось спросить о чем-то, он бросал на брата жены короткие взгляды. Наконец решился:

— Павлик, как… там было? Ты почти ничего не писал.

Павел пожал плечами: