Пророк - Андрей Воронин

Не сгибаясь, он сел за руль, но захлопывать дверцу не спешил. Невдалеке от машины стояла молодая женщина в черном, сползшем на шею платке. Она смотрела абсолютно спокойно, словно не у нее на глазах только что пытались убить владельца «Жигулей». Рядом с ней, прямо на мокром асфальте, стояла большая дорожная сумка.

– Вы в Ельск? Садитесь, – произнес мужчина в черном, – подвезу.

Его мягкий голос вывел женщину из оцепенения. Она подошла и села на переднее сиденье.

Не говоря ни слова, мужчина выбрался из машины, поднял с асфальта забытую женщиной сумку и поставил ее в багажник. Женщина сидела так, словно ей было все равно, забрали ее багаж или нет.

– Я не ошибся, вам в Ельск?

Женщина кивнула.

Впереди заблестела большая река. «Жигули» въехали на мост, водитель глянул вправо. По железнодорожному мосту с грохотом несся состав, ярко горели окна последнего, почтового вагона.

До самого Ельска они не обменялись ни словом. Водитель даже музыку не включал, но тишина в салоне не казалась тягостной. Каждый из них был погружен в свои мысли. Они хоть и сидели рядом, но расстояние, разделявшее их, оставалось огромным.

Уже в городе женщина сделала робкую попытку расплатиться. Развернула бумажник.

Под немного потертым пластиком хранилась фотография: старик в каракулевой папахе счастливо улыбается, обнимая двух внуков и внучку в белой косынке.

– Ваши дети? – спросил Холмогоров, вглядываясь в фотографию.

– Мои. Муж снимал, потому его на снимке и нет.

– Вы мне ничего не должны, – Холмогоров отвел руку с бумажником.

– Еще три часа до Ельска ехать, – сказал майор Грушин, отворачиваясь от ночного, забрызганного каплями дождя окна вагона.

– Впервые не хочется возвращаться домой, – ответил сержант Сапожников, и его рука потянулась к подрагивающему на столе граненому стакану, в котором плескался спирт.

– Дай водички разбавить, Паша.

– Пей так, – ответил сержант Куницын, но чайник все же подал.

Сержант Сапожников аккуратно развел спирт в стакане, глянул в черное, похожее на речной омут ночное окно и медленно, нудно, без энтузиазма принялся глотать обжигающую жидкость.

Разбавленный на треть спирт казался неприятно теплым.

«Теплый, как кровь», – подумал сержант.

Но говорить про кровь вслух не рискнул. Это была запретная тема. Все думали о крови и смерти, но произносить эти слова никто не решался, боясь нарваться на отборный мат.

Майор Грушин передернул могучими плечами, расправил на коленях спецназовский берет. Его камуфляжная куртка, звякнув медалями, упала за спину. Он даже не стал ее поднимать.

– Ох, тяжко, ребята, никогда еще так тяжело на душе не было!

Сержант Куницын, не шевелясь, исподлобья посмотрел на майора:

– Даже не знаю, кому сейчас лучше – нам или им, – и он, не оборачиваясь, указал через плечо незажженной сигаретой без фильтра на перегородку.

В этом же вагоне, за перегородкой, в свежеструганых, пахнущих смолой деревянных ящиках тряслись вместе с тремя захмелевшими спецназовцами их погибшие товарищи, запаянные в цинковые гробы.

Прошлая командировка в Чечню для бригады спецназа из города Ельска оказалась на удивление удачной, хотя им пришлось и штурмовать Грозный, и зачищать его. Никто из роты даже не был ранен. Тогда они возвращались под бравурные марши, счастливые, звеня наградами. А вот нынешняя командировка не задалась.

В первую же неделю отряд потерял, напоровшись на засаду в горах, четверых бойцов – одного офицера и трех сержантов. Пятеро в том тяжелом бою получили ранения. И майор Грушин понимал: эти пятеро если и встанут в строй, то не скоро. Как сказали медики, их жизни вне опасности, но ранения очень серьезные.

Майор был мрачен – то несчастье в Чечне произошло слишком неожиданно.

Спирт никого не брал, спецназовцы уже четвертые сутки находились в состоянии полухмельной озлобленности. И не приведи Господь, если бы их кто-нибудь случайно зацепил! Спасало лишь то, что они ехали в отдельном почтовом вагоне, прицепленном к пассажирскому составу.

– Отсюда я дорогу уже хорошо знаю. Сейчас будет мост, – сказал сержант Куницын и крепко прижал горячую небритую щеку к холодному стеклу окна, словно капли дождя с той стороны могли остудить ее.

Стало слышно, как грохочет над ночной рекой дизель, идущий впереди состава. Последний вагон зашатало сильнее, и Олег Сапожников прислонился к майору.

Майор обнял сержанта за плечи, прижал к себе:

– Не убивайся, Олег. Война, брат, она такая… всегда забирает лучших.

Один из погибших, сержант Борис Батюшков, был двоюродным братом сержанта Сапожникова.

Они жили на одной улице, вместе ходили в школу, только в разные классы, вместе пошли служить в армию, а затем остались контрактниками.

Поезд прогрохотал по мосту и въехал в высокий лес, подступавший к самой насыпи.

– Ну вот, еще меньше осталось, – сказал майор, глядя на стакан, – налей-ка мне еще.

Куницын налил майору полстакана спирта, хотел плеснуть воды, но майор резко прикрыл стакан широкой ладонью.

– Не стоит.

Он залпом проглотил спирт и закурил. Сигарета медленно намокала в потных пальцах. Лишний, если считать по количеству пьющих, стакан, один на четверых погибших, накрытый успевшим зачерстветь ломтиком хлеба, подрагивал у самого окна. И время от времени пульсирующий ртутный блик от встречного поезда, вспыхивал на поверхности жидкости.

Майор Грушин затянулся и, промокнув вспотевший лоб волосатым предплечьем, мягко и нежно произнес:

– Вы, парни, особо не распространяйтесь, что произошло и как.

Сержант Сапожников пожал плечами:

– А что рассказывать? Глупо получилось…

– Смерть – она всегда дура, – глухо отозвался майор, успевший повоевать еще в Афганистане. – Он нервно сжимал в пятерне берет, вытирая о него вспотевшую ладонь. Курил так, словно сидел в засаде, окурок целиком прятался в огромном кулаке. Так же курили и сержанты.

Привычка стала неистребимой, по-другому они уже не умели.

Еда, разложенная на столе, оставалась практически нетронутой. Закусывали лишь хлебом и маленькими ломтиками сала. К яйцам и колбасе никто не прикоснулся.

– Полковнику я сам доложу, – не обращаясь ни к кому конкретно, сказал майор.

Эту фразу он повторил за дорогу уже раз пятьдесят, первый раз сказав ее тогда, когда узнал, сколько человек погибло. И вот теперь, на подъезде к Ельску, он произнес ее вновь.