Дядюшкин сон - Федор Достоевский

– Да все то же, что уже рассказывал, Марья Александровна! –с готовностию подхватывает Мозгляков, готовый рассказывать хоть в десятый раз,– это составляет для него наслаждение. – Ехал я всю ночь, разумеется, всю ночьне спал, – можете себе представить, как я спешил! – прибавляет он, обращаясь кЗине, – одним словом, бранился, кричал, требовал лошадей, даже буянил из-залошадей на станциях; если б напечатать, вышла бы целая поэма в новейшем вкусе!Впрочем, это в сторону! Ровно в шесть часов утра приезжаю на последнюю станцию,в Игишево. Издрог, не хочу и греться, кричу: лошадей! Испугал смотрительницу сгрудным ребенком: теперь, кажется, у нее пропало молоко… Восход солнцаочаровательный. Знаете, эта морозная пыль алеет, серебрится! Не обращаю ни начто внимания; одним словом, спешу напропалую! Лошадей взял с бою: отнял укакого-то коллежского советника и чуть не вызвал его на дуэль. Говорят мне, чточетверть часа тому съехал со станции какой-то князь, едет на своих, ночевал. Я едваслушаю, сажусь, лечу, точно с цепи сорвался. Есть что-то подобное у Фета, вкакой-то элегии. Ровно в девяти верстах от города, на самом повороте вСветозерскую пустынь, вижу, произошло удивительное событие. Огромная дорожнаякарета лежит на боку, кучер и два лакея стоят перед нею в недоумении, а изкареты, лежащей на боку, несутся раздирающие душу крики и вопли. Думал проехатьмимо: лежи себе на боку; не здешнего прихода! Но превозмогло человеколюбие,которое, как выражается Гейне, везде суется с своим носом. Останавливаюсь. Я,мой Семен, ямщик – тоже русская душа, спешим на подмогу и, таким образом,вшестером подымаем наконец экипаж, ставим его на ноги, которых у него, правда,и нет, потому что он на полозьях. Помогли еще мужики с дровами, ехали в город,получили от меня на водку. Думаю: верно, это тот самый князь! Смотрю: боже мой!он самый и есть, князь Гаврила! Вот встреча! Кричу ему: «Князь! дядюшка!» Он,конечно, почти не узнал меня с первого взгляда; впрочем, тотчас же почти узнал…со второго взгляда. Признаюсь вам, однако же, что едва ли он и теперь понимает– кто я таков, и, кажется, принимает меня за кого-то другого, а не зародственника. Я видел его лет семь назад в Петербурге; ну, разумеется, я тогдабыл мальчишка. Я-то его запомнил: он меня поразил, – ну, а ему-то где ж меняпомнить! Рекомендуюсь; он в восхищении, обнимает меня, а между тем сам весьдрожит от испуга и плачет, ей-богу, плачет: я видел это собственными глазами!То да се, – уговорил его наконец пересесть в мой возок и хоть на один деньзаехать в Мордасов, ободриться и отдохнуть. Он соглашается беспрекословно…Объявляет мне, что едет в Светозерскую пустынь, к иеромонаху Мисаилу, которогочтит и уважает; что Степанида Матвеевна, – а уж из нас, родственников, кто неслыхал про Степаниду Матвеевну? – она меня прошлого года из Духанова помеломпрогнала, – что эта Степанида Матвеевна получила письмо такого содержания, чтоу ней в Москве кто-то при последнем издыхании: отец или дочь, не знаю, ктоименно, да и не интересуюсь знать; может быть, и отец и дочь вместе; можетбыть, еще с прибавкою какого-нибудь племянника, служащего по питейной части…Одним словом, она до того была сконфужена, что дней на десять решиласьраспроститься с своим князем и полетела в столицу украсить ее своим присутствием.Князь сидел день, сидел другой, примерял парики, помадился, фабрился, загадалбыло на картах (может быть, даже и на бобах); но стало невмочь без СтепанидыМатвеевны! приказал лошадей и покатил в Светозерскую пустынь. Кто-то издомашних, боясь невидимой Степаниды Матвеевны, осмелился было возразить; нокнязь настоял. Выехал вчера после обеда, ночевал в Игишеве, со станции съехална заре и, на самом повороте к иеромонаху Мисаилу, полетел с каретой чуть не вовраг. Я его спасаю, уговариваю заехать к общему другу нашему, многоуважаемойМарье Александровне; он говорит про вас, что вы очаровательнейшая дама из всех,которых он когда-нибудь знал, и вот мы здесь, а князь поправляет теперь наверхусвой туалет, с помощию своего камердинера, которого не забыл взять с собою икоторого никогда и ни в каком случае не забудет взять с собою, потому чтосогласится скорее умереть, чем явиться к дамам без некоторых приготовлений или,лучше сказать – исправлений… Вот и вся история! Eine allerliebsteGeschichte![6]

– Но какой он юморист, Зина! – вскрикивает МарьяАлександровна, выслушав, – как он это мило рассказывает! Но, послушайте, Поль,– один вопрос: объясните мне хорошенько ваше родство с князем! Вы называете егодядей?

– Ей-богу, не знаю, Марья Александровна, как и чем я родняему: кажется, седьмая вода, может быть, даже и не на киселе, а на чем-нибудьдругом. Я тут не виноват нисколько; а виновата во всем этом тетушка АглаяМихайловна. Впрочем, тетушке Аглае Михайловне больше и делать нечего, какпересчитывать по пальцам родню; она-то и протурила меня ехать к нему, прошлоголета, в Духаново. Съездила бы сама! Просто-запросто я называю его дядюшкой; оноткликается. Вот вам и все наше родство, на сегодняшний день по крайней мере…

– Но я все-таки повторю, что только один бог мог васнадоумить привезти его прямо ко мне! Я трепещу, когда воображу себе, что бы сним было, бедняжкой, если б он попал к кому-нибудь другому, а не ко мне? Да егобы здесь расхватали, разобрали по косточкам, съели! Бросились бы на него, какна рудник, как на россыпь, – пожалуй, обокрали бы его? Вы не можете представитьсебе, какие здесь жадные, низкие и коварные людишки, Павел Александрович!..

– Ах, боже мой, да к кому же его и привезти, как не к вам, –какие вы, Марья Александровна! – подхватывает Настасья Петровна, вдова,разливающая чай. – Ведь не к Анне же Николаевне везти его, как вы думаете?

– Однако ж, что он так долго не выходит? Это даже странно, –говорит Марья Александровна, в нетерпении вставая с места.

– Дядюшка-то? Да, я думаю, он еще пять часов будет тамодеваться! К тому же так как у него совершенно нет памяти, то он, может быть, изабыл, что приехал к вам в гости. Ведь это удивительнейший человек, МарьяАлександровна!

– Ах, полноте, пожалуйста, что вы!

– Вовсе не что вы, Марья Александровна, а сущая правда! Ведьэто полукомпозиция, а не человек. Вы его видели шесть лет назад, а я час томуназад его видел. Ведь это полупокойник! Ведь это только воспоминание очеловеке; ведь его забыли похоронить! Ведь у него глаза вставные, ногипробочные, он весь на пружинах и говорит на пружинах!

– Боже мой, какой вы, однако же, ветреник, как я васпослушаю! – восклицает Марья Александровна, принимая строгий вид. – И как нестыдно вам, молодому человеку, родственнику, говорить так про этого почтенногостаричка! Не говоря уже о его беспримерной доброте, – и голос ее принимаеткакое-то трогательное выражение, – вспомните, что это остаток, так сказать,обломок нашей аристократии. Друг мой, mon ami! Я понимаю, что вы ветреничаетеиз каких-то там ваших новых идей, о которых вы беспрерывно толкуете. Но божемой! Я и сама – ваших новых идей! Я понимаю, что основание вашего направленияблагородно и честно. Я чувствую, что в этих новых идеях новых есть даже что-товозвышенное; но все это не мешает мне видеть и прямую, так сказать,практическую сторону дела. Я жила на свете, я видела больше вас, и, наконец, ямать, а вы еще молоды! Он старичок, и потому, на ваши глаза, смешон! Мало того:вы прошлый раз говорили даже, что намерены отпустить ваших крестьян на волю ичто надобно же что-нибудь сделать для века, и все это оттого, что вы начиталисьтам какого-нибудь вашего Шекспира! Поверьте, Павел Александрович, ваш Шекспирдавным-давно уже отжил свой век и если б воскрес, то, со всем своим умом, неразобрал бы в нашей жизни ни строчки! Если есть что-нибудь рыцарское ивеличественное в современном нам обществе, так это именно в высшем сословии.Князь и в кульке князь, князь и в лачуге будет как во дворце! А вот муж НатальиДмитриевны чуть ли не дворец себе выстроил, – и все-таки он только муж НатальиДмитриевны, и ничего больше! Да и сама Наталья Дмитриевна, хоть пятьдесяткринолинов на себя налепи, – все-таки останется прежней Натальей Дмитриевной инисколько не прибавит себе. Вы тоже, отчасти, представитель высшего сословия,потому что от него происходите. Я тоже себя считаю не чужою ему, – а дурное тодитя, которое марает свое гнездо! Но, впрочем, вы сами дойдете до всего этоголучше меня, mon cher Paul,[7] и забудете вашего Шекспира. Предрекаю вам. Яуверена, что вы даже и теперь не искренни, а так только, модничаете. Впрочем, язаболталась. Побудьте здесь, mon cher Paul, я сама схожу наверх и узнаю окнязе. Может быть, ему надо чего-нибудь, а ведь с моими людишками…