Звезда надежды - Владимир Брониславович Муравьев

лекции учителей в тетради. Таких в классе было всего три человека. По их тетрадям сдавали экзамены все остальные, и поэтому им не мешали писать.

Николай Фролов — рослый, кудрявый, с румянцем во всю щеку крепыш — тоже наклонился над столом и, высунув язык, усердно орудовал карандашом. Со стороны можно было подумать, что он еще более усерден, чем Федя Миллер. Но все знали, что Фролов самый что ни на есть закоренелый «бестетрадник».

«Наверное, карикатуру рисует, — подумал Рылеев. — Интересно, на кого?»

Фролов рисовал Геракова. Получалось смешно и похоже: круглая, толстая фигурка, полузакрытая книгой, круглая лысая голова с торчащими кое-где отдельными черными космами, большой вислый нос, вздернутая вверх толстая рука с растопыренными пальцами. Когда Гераков декламировал свои стихи кадетам, то принимал такую позу.

Семен Боярский, подперев голову поставленными на локти руками, читал лежавшую на коленях под столом книгу. Ему нельзя было тратить время впустую: на роман «Селим и Роксана, или Превратности жизни человеческой», который он читал, среди кадет установилась очередь, и завтра он должен был отдать его, а оставалось прочесть еще больше ста страниц. Кроме того, что история про невероятные и занимательные приключения Селима, сына багдадского калифа Альрашида, была интересна сама по себе, интересу ей прибавляло то, что ее сочинитель Сергей Николаевич Глинка окончил Первый кадетский корпус, был, так сказать, однокашником.

Бледный белокурый поляк Зигмунтович тихо дремал…

Рылеев, скользнув взглядом по рядам столов, повернулся к окну.

За годы пребывания в корпусе, если сложить вместе все время, которое он провел за созерцанием заоконного пейзажа, получилось бы, наверное, немало месяцев.

Он знал Неву и Петровскую площадь в самых разных обликах.

В солнечный весенний день Петровская площадь бывала светлой, ликующей, просторной и легкой, как голубое весеннее небо с сияющими белыми облачками, и Петр, представлялось, вознесся на коне вверх на скалу тоже в каком-то светлом веселье.

Осенним днем, когда небо затягивали сплошные серые облака и сеял мелкий дождь, площадь становилась суровой, величественной и бесконечно огромной. И тогда Рылеев чувствовал себя маленьким, заброшенным, забытым.

Зимой на площади из конца в конец гуляли, кружась, белые снежные вихри. В своем круженье они окутывали памятник, и он, казалось, тоже срывался со своего места и, как они, мчался от Адмиралтейства к Сенату, окутанный белым облаком, из которого вдруг показывалась то черная поднятая рука, то конская голова, то вырвавшаяся из-под ног коня змея. Наблюдать за этим фантастическим бегом было жутко, но и глаз нельзя было отвести.

Сейчас же стоял тихий сентябрьский день. Ровное, спокойное солнце освещало синюю крышу Сената и красную — Адмиралтейства, зеленые кусты вокруг камня-валуна, который служил памятнику пьедесталом, и от всего веяло добрым покоем.

Давно уже у Рылеева не было так спокойно и хорошо на душе, как сегодня. И причиной тому был вчерашний вечерний разговор с Чижовым.

Это была не та буйная и короткая радость, которая бывает сразу после удавшейся и как будто благополучно сошедшей с рук проделки, радость незаконная, опасная, могущая каждую минуту смениться возмездием. Сегодняшняя радость не была чревата возмездием, и потому Рылеев мог спокойно наслаждаться ею.

Потребность родственной, семейной любви может быть заглушена обстоятельствами, как это было у Рылеева, которого отдали в корпус на шестом году и который, в общем-то, почти не помнил жизни в родном доме, но совершенно истребить эту потребность ничто не в силах, и едва лишь появится хоть малейший повод, как она хлынет обильным и радостным потоком.

Этот мальчишка Чижов, только что вырванный из дома и такой беззащитный перед казенной равнодушной и жестокой действительностью корпусной жизни, вдруг почему-то вызвал у Рылеева острую жалость. Взять на себя чужую вину — это водилось в корпусе и не считалось чем-то особенным, а было одним из законов товарищества. Так же, как молчание перед воспитателем, когда он спрашивал о чьем-либо проступке. И Рылеев, взяв на себя вину Чижова, не придал этому какого-либо особого значения. Он выручил мальчишку из рук гувернера, как мимоходом иногда удается помешать подкрадывающейся кошке схватить птицу. Птица улетит — на этом и конец.

Но вечером, глядя на Чижова, Рылеев подумал: «У меня мог бы быть такой младший брат…» И с этой мыслью в нем всколыхнулись такие чувства, присутствие которых он и не подозревал в себе.

Рылеев не тосковал по домашней, семейной теплоте, потому что никогда не знал ее.

Отец его Федор Андреевич, вышедший в царствование Екатерины II в отставку подполковником, помнился Рылееву мало, он почти не жил дома и постоянно пребывал в Киеве, где служил управителем имений княгини Голицыной.

Маменька Настасья Матвеевна боялась мужа, и в его приезды постоянно твердила сыну: «Веди себя послушно, тихо, не то папенька прибьет».

Но как ни старался Кондратий вести себя тихо, все же ему доставалось от отца. Впрочем, как и всем в доме, — от кучера до маменьки.

Федор Андреевич был беден, управительское жалованье тратил на свои нужды и жене с сыном почти ничего не высылал. А после того как в восьмисотом году дальний родственник Настасьи Матвеевны, генерал Петр Федорович Малютин, снисходя к ее бедности, подарил ей сельцо Батово, которое сам получил в виде пожалования за службу при Павле I, Федор Андреевич вообще перестал выдавать семье какие-либо средства.

Настасья Матвеевна назвала Батово Петродаром и поселилась в деревне. Однако Петродар не приносил никакого дохода, единственно, что он давал, это возможность не помереть с голоду.

Тогда Рылееву пошел шестой год, пора было брать ему гувернера, а там и учителей. Но средства не позволяли ни гувернера иметь, ни учителей нанимать. Сама же Настасья Матвеевна едва умела писать и не могла заняться обучением сына.

Петр Федорович Малютин посоветовал отдать мальчика в Петербургский кадетский корпус и взялся похлопотать.

Поплакав, Настасья Матвеевна отвезла сына в Петербург, в корпус. Рылееву было тогда пять лет и четыре месяца.

С тех пор он бывал дома только на праздники, да и то лишь когда случалось, что в Петербурге оказывались малютинские подводчики, возвращавшиеся домой порожняком.

Первые годы Рылеев скучал по дому, потом привык, а потом даже стал предпочитать оставаться на праздники в корпусе с товарищами, чем ехать к матушке, выслушивать ее жалобы и являться на поклон к благодетелю Петру Федоровичу.

Но было бы несправедливо утверждать, что годы детства оставили у Рылеева только горькие воспоминания; иногда матушка бывала в хорошем настроении, шутила, певала смешные песенки ее молодости и рассказывала сыну про прежние годы, про бабушку с дедушкой, про отца, про разные занимательные случаи.