Хикикомори - Кевин Кун

Чужеродный перезвон возвращает меня обратно в мое тело. Надо мной склоняется Анна-Мари, протягивая свой надрывающийся телефон. Разве школа уже кончилась? На ней узкие джинсы-дудочки и фланелевая рубашка в клетку. Словно модница с ранчо. Говорит, что, по всей видимости, я давно не беру трубку, если Ян пытается дозвониться ей. Я поднимаюсь, поджимаю под себя ноги, беру трубку. С дисплея на меня с сияющей улыбкой смотрит друг. Я провожу пальцем, чтобы принять вызов; тем временем сестра выжидающе глядит на меня, уперев в узкие бедра кулачки.

– Привет, Ян, – говорю я.

– Мы в «Гангатауне» поедаем бангобургеры, – сообщает он.

– Супер, – только и отвечаю я.

– Потом пойдем в «Энчиладас». Вместе со всеми, кто собирался раньше позаниматься. Приходи.

– Мне нечем заниматься, – бубню я.

– Какая разница, – заявляет он. – Просто побудь с нами, не вешай нос.

– Я его и не вешаю, – заканчиваю я.

Некоторое время в трубке слышно лишь молчание. Всякий раз, когда Ян вот так умолкает, в его мозгу бегают колесики, он принимает решение.

– Ну тогда ладно, я приду сам, – произносит парень и вешает трубку.

Я возвращаю сестре смартфон; та хихикает.

– В чем дело? – спрашиваю я, заметив, что она не намерена убираться из моей комнаты, а вместо этого продолжает смотреть на меня сверху вниз.

– Ни в чем, – отвечает она.

Я встаю, чтобы не производить впечатление в растерянности сидящего на кровати придурка, подхожу к столу, открываю ящик:

– Хочешь покурить?

– Ты совсем не собираешься отсюда выходить? – она смеряет меня взглядом. На мне широкие семейные трусы и какая-то первая попавшаяся под руку футболка. Снятые носки валяются где-то под письменным столом. Так же, как она раньше, я демонстративно переминаюсь с пятки на носок.

– Я бегаю по кругу, чтобы кожа на ногах ороговела, – сообщаю я, заговорщически подмигиваю и достаю из пачки сигарету. Она наверняка понимает, о чем я. Помнит, как в детстве мы верили, будто можно преодолеть любые препятствия, взобраться на любую отвесную скалу, за которой откроется вид на сказочную долину, поросшую деревьями, напоминающими гигантскую капусту брокколи, если только нарастить себе толстый слой ороговевшей кожи на ступнях. Но она лишь закатывает глаза, со словами «Дай сюда!» вырывает у меня из пальцев сигарету, поворачивается на каблуках и исчезает в своей комнате. Я следую за ней до порога, прижимаюсь ухом к своей – к нашей общей двери. Слышу, как она открывает форточку, как затем раздаются ритмичные щелчки компьютерной мышью.

Когда-то давным-давно дверь между нашими спальнями могла не закрываться неделями. Доходило до того, что отцу приходилось снимать ее с петель, а мы переставляли кровати так, чтобы перед сном иметь возможность еще раз помахать друг дружке. Как правило, я был очень болен. Или смертельно ранен. Я был сбитым ежиком или замерзающей дворнягой, у которой лапы пошли волдырями от холода. За стенами наших комнат начиналась непроходимая чаща. Я был несчастней всех на свете и от холода, голода и боли уползал в выстланный шкурами угол. Анна-Мари должна была выследить меня и выходить. Она звала себя милосердной сестричкой, пришедшей издалека, из-за гор, оттуда, где все якобы можно было превратить в то, что захочешь, стоит только пожелать, где люди не знали ни голода, ни болезни, ни одиночества, ни грусти. Путь в эту страну был выстлан камнями, и, чтобы добраться туда, кожа на моих ногах должна была ороговеть. Именно оттуда, как она утверждала, у нее и был ее врачебный чемоданчик, все необходимое для проведения операций и маленький портативный радиопередатчик.

Во всем подражая отцу, она проводила на мне первые небольшие операции. Я должен был лежать на пушистом коврике в гостиной, покуда она со всей осторожностью раскладывала свои инструменты на кухонном полотенце, поправляла болтавшийся на шее стетоскоп, сооруженный из изогнутой вешалки, включала настольную лампу, при помощи которой проводила обследования. Помимо обычной оснастки, состоявшей из гибких трубочек, пластырей и ваты, в ее чемоданчике был еще и деревянный скальпель, который она сама выстругала на уроке труда, и вилка с закругленными зубцами, которой она щекотала мне кожу, пока я только мог терпеть. Большая часть ее операций приходилась на лоб, глаза, нос, рот, подбородок и щеки. «Человек чувствует себя согласно тому, как он выглядит», – еще тогда неустанно повторял отец. Она накрывала мое лицо дырявым платком и сквозь отверстия ставила фломастером точечки, затем сдергивала его и принималась изучать результат. Кожу покалывало и потягивало. Затем сестра брала скальпель и по точкам тянула линию по моему лицу. Мне было трудно дышать. Она говорила не шевелиться, выуживала из чемоданчика зубную пасту и неравномерно размазывала ее мне по лицу. Но это было еще не все, сообщала она, раны должны были по-настоящему затянуться. Анна-Мари подтаскивала лампу поближе и принималась облучать мне то одну сторону лица, то другую, воздвигала у меня прямо рядом с ухом радиоприемник – чтобы шли волны рентгеновского излучения – и уходила, оставляя меня ждать исцеления.

Из соседней комнаты по-прежнему доносится размеренное щелканье мышкой. Я включаю компьютер, чтобы посмотреть, что она там пишет у себя в статусе. Булькает отопление, под столом успокаивающе жужжит системник, от окна в мою сторону веет холодом. Повторяя за сестрой, я логинюсь и читаю: «Этот неловкий момент, когда понимаешь, что он превратился в сопливую девчонку-подростка». Вопреки ожиданиям я жму на лайк и с чувством победы выхожу.

У Ким усталый вид. Как правило, сразу после школы она идет работать в кафе, приносит гостям, существенная часть которых сидит с ней все утро за соседними партами, их фраппе и бейглы с рукколой и пармой. Но сейчас, глядя в камеру, она улыбается, водя мышкой по коврику; ее лицо освещает монитор, создавая эффектный контраст с темнотой, царящей у нее в комнате. Она вполовину, а то и того меньше моей, но девушка довольна, счастлива, что у нее есть свой уголок: у ее матери – только раскладной диван в гостиной. Как дела на работе, я не спрашиваю. Эта тема между нами – табу. Карола всегда пыталась подсунуть ей немного денег, найти какую-нибудь стипендию, чтобы ей не приходилось так надрываться. Но Ким упорно отказывалась. Сейчас она говорит: «Тиль, мне жаль, что с тобой так случилось». Я отвечаю, что все не так плохо, как кажется. Но она лишь качает головой, энергично тряся своими коротко стриженными каштановыми волосами, пока те наконец вновь не падают ей на лоб.

– Я на твоей стороне, – говорит девушка, стряхивая пряди со лба. – Против ветров и невзгод.

Это наша песня.

– Лишь с одной улыбкой, – вторю я.

– Против ветров и невзгод, – воодушевившись, продолжает Ким.

– Бог надежд не подает…

– …Значит, он – ошибка! – Мы смеемся, и на мгновение меня охватывает желание ощутить ее рядом, прижать к себе. Она бы положила голову на мою грудь, принялась бы водить своими длинными, тонкими пальцами мне по животу, словно прочерчивая дорожку или обводя незримые узоры, контуры невидимых карт, которые лишь она может прочесть на моем теле. Но именно сейчас нам остаются только слова, и я говорю ей, как мне важно знать, что она со мной. Я прекрасно понимаю, насколько ей важно это слышать, потому что сама она вопреки собственной воле вынуждена бороться с жизнью в одиночку.