Леди Дождя - Марина Чернышева

закончить все здесь и сейчас, а не мучиться до глубокой старости. Да, я не выполню условия на которое согласился, но ведь и отец не имел права требовать от меня такой жертвы! Вот так я и оказался у Дартмутской плотины на исходе дня...

Юрий. Шагнуть в закат

Воспоминания! Воспоминания! Может хватит тянуть время и, как и надлежит мужчине, выполнить наконец принятое решение?! Мысленно прикрикнув на себя я опять посмотрел себе под ноги... Да-а, не стоило этого делать...

Я стоял лицом на запад и сейчас, с высоты плотины мне открывался вид на закат потрясающей красоты: все оттенки багрянца огненными всполохами разукрасили небосклон, а солнце, оранжево-розовое, лежало на горизонте, как диковинный фрукт на гигантском блюде! Природа будто устроила шикарные, торжественные проводы моей никчемной жизни...

"Не нужно прыгать с плотины, нужно полететь в закат! Ты ведь всегда мечтал об умении летать? Вот сейчас, напоследок, ты и мечту свою исполнишь, и поставишь точку в противостоянии с отцом! Не тебе тягаться с таким асом юриспруденции, ты был обречен на поражение с самого начала!" Не знаю, мои ли то были мысли или на ухо нашептывает бес, но идея "шагнуть в закат" — это то, что мне сейчас нужно чтобы обмануть инстинкт самосохранения и разжать, наконец, судорожно вцепившиеся в перила пальцы!

Это оказалось делом на удивление нелегким. Руки просто отказывались меня слушаться. Какой-же я трус, оказывается! Ну же! Разожми эти чертовы руки и сделай всего один шаг! Ну! Ладони начали медленно разжиматься, но…

...Откуда взялась эта женщина и когда она успела подойти так близко? До меня по открытому пространству идти метров пятнадцать... Неужели пока я закатом любовался и так увлекся, что не заметил ее?

Странно... Стоит почти у меня за плечом и не говорит ни слова, не пытается удержать, да и вообще — ничего не пытается! Даже не смотрит в мою сторону... Стоит и молча... любуется закатом?!

В этот момент маленькая, горячая ладошка накрыла мои сведенные судорогой пальцы и слегка похлопала по ним обнадеживающим жестом. Никакого сексуального подтекста, только дружеское участие и... материнская ласка... Все это понимаешь на чисто инстинктивном уровне... Или нет? Или наоборот — я чего-то не понимаю?! Свет заходящего солнца предавал какой-то сюрреалистичный оттенок всему происходящему.

В растерянности и с какой-то глупой надеждой я вглядывался в прекрасный профиль незнакомки, а она продолжала глядеть на закат. Потом глубоко вздохнула и... наконец взглянула мне в лицо. Печальный, о боги, до чего же печальный взгляд! И все понимающий... будто она знала все о моих глупых мечтах и несбывшихся надеждах...

Ресницы незнакомки вдруг дрогнули и одинокая слезинка покатилась по бархатистой щеке. Не отрывая взгляда, она сделала шаг назад и поманила меня жестом полным такой неизъяснимой красоты и изящества, что при всей моей нелюбви к классической живописи я понял: эту женщину я хочу рисовать именно так, чтобы запечатлеть ее облик в мельчайших деталях и не исказить ни единой черты...

Одним прыжком я перескочил через перила и оказался рядом с прекрасной незнакомкой. Она улыбнулась мне, протянула руку и мы пошли рядом прочь от плотины. Куда она меня ведет? Да какая, к черту, разница! Чтобы не предложила мне моя прекрасная спутница, это все будет лучше, чем то, что я имел бы сейчас без нее! На этой мысли я удивленно поднял взгляд к небу: надо же — даже не заметил когда пошел дождь...

Мишель

Подперев щеку ладонью, Мишель вот уже несколько часов неподвижно сидела уставясь в пространство невидящим взглядом. Ни родные, ни друзья, никто не понимал, что с ней происходит. А Мишель, с малых лет владевшая словами, как другие люди руками или ногами, сейчас была совершенно бессильна что-нибудь им объяснить.

Как передать людям то чувство невозвратной потери, которое все сильнее и сильнее овладевало ей? Как объяснить, почему молодая девушка, красивая и здоровая, чувствует себя инвалидом? Как? Если она и сама-то не очень в этом разобралась.

Впрочем, нет! Это лукавство. Что происходит с ней — Мишель прекрасно понимала! Объяснить другим она не могла только одного: почему происходящее ее убивает...

Стихи жили в ней всегда... Ну, по крайней мере — сколько она себя помнила. Еще не умея писать и смешно картавя, она будила по ночам маму с просьбой записать ее стихи.

— Мамочка, пожалуйста! Они лезут из меня и я боюсь, что если их не записать, то к утру они умрут!

Когда это случилось впервые, мама спросонья долго не могла понять, кто именно "лезет" и почему может умереть "к утру". Позднее — это стало обыденностью.

Мишель и писать-то научилась очень рано, намного раньше других детей, кажется лишь для того, чтобы только иметь возможность самой записывать свои стихи. Пока этого не случилось — мама безропотно ей помогала и даже отец, поутру прочитав творение своей дочурки, не возражал против этих ночных бдений.

Взрослых поражало, и даже пугало, что в стихах Мишель не было ничего свойственного ее возрасту, по своей зрелости они подходили скорее взрослой женщине, мудрой, поведавшей жизнь.

Когда Мишель сочиняла, или хотя бы декламировала свои стихи, у нее в груди будто открывалась дверь в волшебно-прекрасный мир, ее распирало от какой-то неведомой эйфории и она без устали могла предаваться этому занятии многие часы подряд...

Так продолжалось много лет и вдруг — прекратилось! Поначалу Мишель надеялась, что кризис временный и находила себе отдушину перечитывая то, что было написано ранее, но "период молчания" затягивался. Потом она стала пытаться внести изменения в старые стихи, но прочитав новый вариант убеждалась, что ничего нового она не создала, а просто искалечила прежнее.

Наконец, пустота в душе стала невыносимой и это стало тем болезненнее, что никто не мог понять ее потери: "Ну подумаешь стихи! Не можешь писать — займись чем-нибудь еще!" Ну как объяснить людям, что это может быть очень больно: не иметь возможности писать стихи!!!

Мишель. Спасенная дважды

Мишель не помнила того момента, когда принять горсть таблеток ей показалось хорошей идеей. Очнулась уже в больнице и сейчас лежала в полном одиночестве, обдумывая случившееся. Остатки таблеток еще гуляли в ее крови и считать Мишель адекватной пока было рискованно — от этого состояния ее отделял, пожалуй, не один пузырек едва початой капельницы.