Твардовский - Андрей Турков

Однако до реального осознания этого «золота» и его художественного претворения было еще далеко. Твардовский, по позднейшей беспощадной самооценке, «писал… тогда очень плохо, ученически беспомощно, подражательно». Мучился своим «бескультурьем», затянувшимся перерывом в образовании после окончания сельской школы. Тяжело сказывалось и бродяжническое, бесприютное, полуголодное существование как в Смоленске, так и в Москве, куда он одно время, в 1929 году, по собственному ироническому выражению, «заявился», об-нацеженный публикацией своих стихов в журнале «Октябрь», осуществленной Михаилом Светловым.

«…Жил по углам, койкам, слонялся по редакциям, — сказано в автобиографии, — и меня все заметнее относило куда-то в сторону от прямого и трудного пути настоящей учебы, настоящей жизни».

Однако в любых условиях Твардовский «работал старательно» (слова из сохранившегося у Исаковского письма того времени из Москвы). И помимо Михаила Васильевича с его «добрыми, улыбающимися сквозь очки глазами» — «самым главным», что тянуло юношу в Смоленск в пору деревенского существования, — нашлись люди, оценившие эту «старательность», упорство в развитии своего таланта, точность деталей, взятых непосредственно «из первоисточника» — из самой, окружавшей его и близкой его сердцу действительности, жизни: «лошадь сытая в ночном отряхнулась глухо»; на пасеке «в лицо пчелы чиркали, как спички»; сторожа в саду «пробуют подпорки (под тяжелыми от яблок ветвями. — А. Т-в), словно в церкви поправляют свечи»; человек, доказывая свое, «выставил картуз, как щит, на уровне груди»…

Участник мировой и гражданской войн, сам литератор, Ефрем Васильевич Марьенков, вернувшись после демобилизации, работал корректором в газете «Юный товарищ» и не только заметил нового селькора, но, узнав о его желании перебраться в Смоленск, пригласил к себе.

Жили по-спартански — в проходной комнате, с минимумом мебели (стол да стулья) и домашней утвари, спали на полу, на толстом слое газет, скудно питались (хлеб, чай, сахар).

Зато книг в комнате полно. Оба запоем читают и напряженно работают.

Эти шуточные стихи своего жильца Марьенков помнил и в преклонные годы.

Другой человек, которому Твардовский был, по собственным словам, «во многом обязан… своим творческим развитием», практически его ровесник (родился в 1909 году), критик Адриан Владимирович Македонов. Подружились они почти сразу после переезда поэта в город. Впоследствии в книге «Эпохи Твардовского» (1981) Македонов писал, что весь смоленский период его жизни «характеризовался особенно близкой дружбой» с поэтом, «систематическими обсуждениями почти всех новых стихов и даже всех вопросов жизни». Твардовский шутливо именовал друга Сократом, которого тот несколько внешне напоминал, и даже «своим университетом».

Македонов активно участвовал в местной литературной жизни, а вскоре стал печататься и в столичных журналах. Одним из первых он почувствовал творческий потенциал Твардовского и его человеческую значительность. «Сколько помню его личные беседы со мной, начиная с первых юношеских долгих бесед на диване в смоленском Доме работников просвещения… всегда они были так или иначе проникнуты чувством своего призвания и ответственности», — вспоминал Адриан Владимирович.

В развернувшихся вскоре дискуссиях вокруг стихов поэта критик часто (хотя, увы, отнюдь не всегда!) бывал на его стороне.

Что касается Москвы, там к Твардовскому сочувственно относились известный тогда писатель Ефим Зозуля, способствовавший публикации его стихов, и в особенности критик Анатолий Кузьмич Тарасенков, его погодок. С ним быстро началась оживленная переписка и завязалась тесная дружба.

Страстный любитель поэзии, библиофил, Анатолий Кузьмич и нового знакомца приобщил к поискам стихотворных книг, которых недоставало в его все возраставшем, впоследствии знаменитом, собрании. Письма «дорогому Толе», «Анатолю», а то и просто «Тольке», часто содержат сообщения об обнаруженных в смоленских книжных магазинах изданиях.

А в числе любовно переплетаемых Тарасенковым сборников появляются и переписанные от руки стихи нового друга, которого он в своих статьях пророчески числит среди поэтов, «имеющих несомненное будущее».

Начинался период, который Твардовский считал «самым решающим и значительным» в своей литературной судьбе.

Поэт вернулся из столицы в Смоленск зимой, в январе 1930 года, в самый разгар «великого перелома», как окрестил коллективизацию сельского хозяйства Сталин, игравший в ней, как и в стране вообще, главную роль.

В позднейшей литературе о Твардовском обычно утверждалось, что «процессы коллективизации предоставили поэту обильный и благодатный (курсив мой. — А. Т-в) материал». На самом деле все было несравненно сложнее и драматичнее.

В качестве корреспондента областных газет он ездил по деревням, в колхозы и еще сохранявшиеся коммуны, писал заметки, очерки и статьи, «со страстью», как сказано в автобиографии, вникая во все происходящее.

«Руководящие инстанции» и редакции ждали и требовали от журналистов поддержки и одобрения наступивших перемен. Да и сам Твардовский был убежден в их необходимости и пользе.

В плане задуманной им годы спустя пьесы, имевшей явный автобиографический характер, говорится, что уже упоминавшийся выше юноша-комсомолец «страстно изо дня в день агитировал вступить к колхоз» родных, «рисуя волновавшие его и занимавшие его воображение картины социалистической жизни».

Этот энтузиазм подогревался встречами с действительно талантливыми организаторами и руководителями некоторых артелей. Например, с Дмитрием Федоровичем Прасоловым, возглавлявшим колхоз «Память Ленина», где поэт подолгу живал и которому посвятил несколько очерков, рассказ «Пиджак», стихотворение «Новое озеро». С увлечением писал об этом хозяйстве и Исаковскому; упомянув про местную хату-лабораторию, восхищался: «…какие два слова соединяет тире!»

Однако в других случаях, особенно на примере ближней к Столпову деревни Загорье (в стихах Твардовский именует себя «загорьевским парнем») и собственной семьи, поэт горестно подмечал, как поспешно, «нахрапом», якобы добровольно вовлекают крестьян в колхозы, как вместо обещанного процветания происходят упадок и разруха хозяйства, а под пресловутое раскулачивание попадают просто работящие, способные, собственным трудом добившиеся достатка люди.

С восторженным описанием, как «дом живого кулака… занят, оборудован под школу» («Стихи о всеобуче», 1930), соседствует «Гостеприимство», где хозяин «опрятного хуторка» показывает гостю (журналисту? ревизору? начальственному лицу?) свое образцовое хозяйство в отчаянной надежде защитить его: «Поймите, хутор одинок, а зависть так сильна». Похоже, всем увиденным и тем, что может ожидать впереди «опрятный хуторок», озабочен и озадачен не только гость, который на обратном пути «произносит иногда одно-единственное: „Нн-да!..“», но и сам автор.