Почти любовь - Алекс Джиллиан

– С тем, что потом стал полковником? – кивнув, уточняю я.

– Полковником был второй муж, – поправляет Аделаида Степановна, показав на фото в рамке на единственной свободной от пыльных ковров стене. Я предлагала Аделаиде отправить ковры в химчистку, но она наотрез отказалась. Без объяснения причин. – Мы прожили вместе тридцать восемь лет, – продолжает она свой рассказ. – Для кого-то целая жизнь, а для меня, как мгновенье, годы пролетели. Иногда ругались так, что стены дрожали, но я всегда знала, как держать его в кулаке, – боевая офицерская вдова демонстрирует мне сжатый кулак. – Вот он у меня где был.

– А что случилось с первым мужем?

– Погиб в сорок втором, – отвернувшись, горько вздыхает Адушка и снова скрежещет ключом в замочной скважине. – Федор был летчиком, одним из лучших. Настоящий ас, но война, Лесечка, не делит людей на лучших и худших, все гибнут, без разбора. И стар, и млад, и рядовой, и генерал, перед снарядом все равны. Богу-то сверху виднее, кто ему вперед нужнее.

Я молчу и слушаю, не влезая со своим мнением. Где Адушка с сотней лет опыта и мудрости за плечами, а где я, девятнадцатилетняя студентка, которая и жизни-то толком не видела.

– Мы с Федей мало прожили. Если посчитать, то даже года не выйдет. Я горевала по нему, но больше по себе. Живым всегда тяжелее.

– А офицер откуда взялся? – немного запутавшись, любопытствую я.

– А офицера, Лесечка, я любила так, как не любила обоих мужей сразу. И вот это платье я надела на наше с ним первое и последнее свидание, – Адушка поворачивается ко мне с вешалкой, на которой я вижу изумительное белое платье в крупный горох. Длинное, приталенное, с рукавами-фонариками, глубоким декольте, прикрытым кружевами ручной работы, и широким подолом. – Нравится? – лицо старушки светится от нахлынувших воспоминаний, глаза горят, а губы кривятся в задумчивой улыбке. Она даже помолодела, скинув пару десятков лет.

– Очень, – восторженно выдыхаю я. – Оно невероятное, Аделаида Степановна, как из советского журнала мод.

– Я та еще модница была. Не зря же училась на портниху. Мои подруги от зависти локти кусали, но я на заказ так ни одной и не сшила, хотя просили слезно.

– Вы сами шили свои платья? – изумленно открываю рот, не в силах оторвать взгляд от вешалки. Ужасно сильно хочется потрогать ткань, погладить пальцами кружева, ощутить, как шуршит подол при ходьбе.

– Сама, больше никто так не умел, – приосанившись, горделиво отвечает Адушка. – Примеришь? Тебе должно быть в пору, но сразу предупрежу, что оно только для особенного мужчины. Счастливое платье, Лесечка. Бери не пожалеешь, – щедро предлагает Ада, заставив меня покраснеть от смущения.

– Я не могу… не удобно. Вы и так мне на прошлой неделе подарили платье, – провожу ладонями по коленям, разглаживая складки на розовом подоле. – Я в нем сегодня такой фурор произвела, все прохожие оглядывались.

– Бери, говорят, – бурчит Аделаида Степановна, зыркнув на меня грозным взглядом. – Ишь какая гордая. Не может она.

Прогрохотав тростью, женщина приблизилась ко мне и всучила в руки счастливое платье, а потом погрохотала обратно к шкафу, распахнула шире и, покряхтев, нагнулась к нижним полкам, а я аж зажмурилась от удовольствия, вцепившись в наряд обеими руками. Ну как тут отказать? Особенно, если очень сильно хочется прямо сейчас нарядиться и покружиться вокруг себя.

– И туфли еще возьмешь, и сумочку, и брошь где-то была. Мамина с орхидеей, – перечисляет Адушка, доставая одну коробку за другой.

У меня голова кругом идет, когда мы начинаем рассматривать, что в них припрятано. Глаза разбегаются, словно передо мной сокровища рассыпали, а это и есть сокровища. В те года немногие могли себе позволить подобное изобилие.

– Не хочешь носить, выкини или в музей сдай. Мне, старухе, все это барахло хранить не за чем, – время от времени бормочет под нос Аделаида Степановна.

– Какая же вы старуха…

– И не льсти, Олеська, выгоню, – грозит Адушка, а сама улыбается, глядя, как я бережно перебираю в пальцах бусы из белого стекляруса. – Подумаешь, другую девчонку пришлют за старухой присматривать. Она уж точно разберется, куда мое богатство выгодно пристроить. А вот и брошь. Серебряная, – в мою ладонь ложится украшение тонкой ручной работы. Красивое, глаз не оторвать. Настоящее произведение искусства. Каждый лепесток вырезан со скрупулёзной точностью и голубые капельки росы совсем, как настоящие. – Да не бойся ты. Стекло это. Я еще не совсем из ума выжила, чтобы драгоценности разбазаривать. Брошь отец мой делал. Он у меня ювелиром был потомственным. Руки золотые, а сердце больное. Умер рано, я в школу только пошла. Мать белугой ревела, а потом попрятала все его подарки, я вот сохранила. Тебе отдам, может сгодится.

– Я ничего не возьму, если про своего офицера не расскажете, – положив брошь в коробочку, упрямо трясу головой. – Даже не уговаривайте, и угрозы ваши не сработают. А еще я чай вам заварю с мятными пряниками. Будете?

– Ну что с тобой делать, любопытная стрекоза? Неси свой чай, а потом так и быть расскажу тебе про моего Ганса, – беззлобно ворчит Адушка, откидываясь на спинку кресла и устремляя взгляд в окно, за которым разыгралась первая майская гроза.

Упругие струи дождя без устали барабанят в дребезжащее стекло, создавая особенный уют в небольшой комнатке с тусклым желтым светом, пестрыми коврами и черно-белыми фотографиями на стенах. Я расставляю на столике фарфоровые чашки из ленинградского сервиза, сохранившегося почти не тронутым с советских времен, незаметно двигаю блюдце с пряниками поближе к хозяйке квартиры. Свежие, мягкие, ароматные. Аделаида Степановна еще в первую встречу предупредила, чтобы я не вздумала покупать имбирные, шоколадные и с прочей начинкой. Только мятные и точка. Как тут было не запомнить. С суровой и боевой Адушкой шутки плохи. До меня от нее отказались пятеро соцработников и одна наша девчонка из благотворительной программы универа. Пришлось мне принять огонь на себя и пытаться искать общий язык со сложной сварливой старушкой. Мы с ней не сразу с поладили, сложно человеку в таком возрасте, прожившему в одиночестве много лет, посторонних людей в свой дом пускать, даже под предлогом помощи. Но нельзя человеку стареть в одиночестве, сердце черствеет. Да и надо то было всего ничего. Немного терпения, внимания и участия проявить. Не прошло и двух недель, как недоверчивая бабулька оттаяла. Я теперь к ней, как к родной, иду, а она мне, как родной, радуется.

– Познакомились мы, Лесечка, на свадьбе, в мае сорокового. Я девчонка совсем, семнадцать лет, а ему уже хорошо так за двадцать. Невеста Арина Воронова моей соседкой была, а он, значит, жених. Вот так мы с Гансом и встретились. Как взглянули друг на друга, так и полюбились. Он за всю свадьбу на невесту и десяти раз не посмотрел, с меня глаз своих черных, окаянных не сводил. Я, дура глупая, и растаяла. Красивый, статный, плечи, как у богатыря, и улыбка, как у кота мартовского. Как тут голову не потерять? – Аделаида Степановна замолкает на самом интересном, хитро посматривает на меня, наблюдая за реакцией. Неторопливо макает в чай мятный пряник, откусывает, тщательно разжёвывает, чаем запивает…

– Адушка Степановна, а дальше что? – заерзав от нетерпения, спрашиваю я. – Почему Ганс-то? Немец что ли?

– Ганс Леманн. Чистокровный немец, – кивает старушка, а потом начинает говорить, заставив меня забыть о времени и бушующей непогоде за окном. – Он в Москву учиться приехал, заканчивал последний курс, хотел здесь обустроиться, семьей решил обзавестись, корни пустить, а я ему как снег на голову прямо на свадьбе свалилась. Адушка…, так он меня и называл. Ласково так, что душа пела. Мы тайком с ним по закоулкам встречались. Скрывались ото всех, маялись, страдали. Ганс с Ариной разводиться собирался, опостылела она ему. И развелся бы, да не успел. Война нагрянула. В августе сорок первого его в Германию выслали, а я осталась, – Аделаида Степановна горестно вздыхает, протирая платком повлажневшие глаза. – Платье, что у тебя в руках, я два раза всего надела. Первый, когда мы с ним о свидании сговорились, а второй, когда на поезд его провожала. Арине он не сказал, что уезжает, а при проводнице меня женой называл, я и была ему женой по сердцу и душе. Мы на перроне,