Звезды, души и облака - Татьяна Шипошина

Аська вытащила ногу из лонгетки, встала с кровати и подпрыгала к старому шкафу, у которого было, на внутренней стороне двери, большое, мутноватое зеркало.

Зеркало отразило правильный, прямой нос, пухлые губы и большие карие глаза с контуром из длинных ресниц. Красота была на месте.

— Да красивая, красивая! — сказала Маша. — Кончай прыгать, врачи ещё не ушли.

— Красивая, как корова сивая, — пропищала Нинка Акишина. — Сколько можно перед зеркалом полы протирать! На второй этаж провалишься.

Аська молча плюхнулась опять в кровать.

— Я — красивая, — подумала она, — моя красота со мной. Мне немножко надо уверенности в себе. Вон Машка, сидит, как ни в чём не бывало, спокойная всегда, уверенная. Вот кому Бог даёт. А я? А я всё боюсь, боюсь…

Машка же, глядя на красавицу Аську, думала:

— До чего же хороша эта Аська! Все ребята на неё заглядываются. И хромоты не видно почти. И умница такая, как учится легко! И родители у неё богатые… Такая уж точно — и мужа хорошего найдёт, и институт закончит. Я не завидую, нет, просто кому даёт Бог красоту, а кому нет. Кому даёт удачу, а кому нет. Кто из города, кто из деревни. А кто — вообще дурак-дураком.

Закончив это философское размышление, Маша стала складывать учебники.

Две почти одинаковых мысли — Аськина и Машкина — встретились и повисели немного посреди палаты. Потом они задержались у двери на веранду и, прихватив с собой парочку других, отправились в своё вечное странствие — туда, куда невидимо и неслышимо собираются все наши мысли.

Туда, где живут они своей, невидимой и неслышимой нам жизнью. Туда, откуда Бог раздаёт всё, кому что нужно на сегодня, а так же готовит нам всё, что будет нужно в будущем.

А наша жизнь продолжалась, всё шло дальше — своим заведённым порядком.

— Кто мальчишек повезёт сегодня? Что, у нас ходячих нет? — Это Нинка Акишина подаёт глас — безличный глас вопиющего в пустыне.

Тишина. Тогда вступает «тяжёлая артиллерия» — Маша:

— Наташка, ты на весь девятый одна ходячая. И Стёпа ещё на ногах. Тебе, Наташка, пока не скажешь, так ты не встанешь. Вставай, вон уже десятый возит. Вон уже Стёпка пришёл. — Маша говорит, не повышая голоса, но не услышать её нельзя.

Наташка Залесская — ходячая. Наташка довольно высока ростом, правда, пониже Аськи.

Светло русые волосы собраны в хвост. Подбородок, который называют «волевым», с небольшой ямочкой посредине. Большие, чистые серые глаза.

Лицо её не простое, оно примечательное, как бы «породистое». Только вот губы поджаты, кривятся, уголки их как-то неуловимо опускаются, и впечатление от лица остаётся размытым, нечётким.

Наташка встаёт неохотно, говорит неохотно, возит неохотно. Даже, можно сказать, делает это всё как бы свысока, если можно делать что-либо свысока в столь тесном сплетении людей. По меньшей мере, она делает всё неохотно, как-то брезгливо, и это чувствуют окружающие.

Особенно это чувствуется во время умывания, когда ходячие ходят с тазом и чайником, от одного лежачего к другому. Надо ходячему набраться терпения, пока все зубы почистят, да поплюют тебе в таз. А все видят, что Наташка брезгует, и нарочно её доводят. Особенно Колька Миронюк — тот её, бедную, доводит больше всех. Нарочно зубы по пятнадцать минут чистит и плюётся вовсю.

Да вот и сегодня, то же самое опять было: Наташка приходит после умывания и давай рыдать:

— Як этому дураку… Я к этому животному больше не пойду! Я его в следующий раз из чайника оболью! — Наташка пристукнула кулаком по подушке. — Пусть потом перестилается два часа!

— Наташка, перестань! Чего ты так рыдаешь по такому пустяку! — Аська пытается успокоить её, но тут вступает Нинка Акишина и, как всегда, усугубляет ситуацию:

— Ах, не трогайте мамзель, это она от несчастной любви! Она в Миронюка влюбилась, а он на неё внимания не обращает! Только плюётся!

Рыдания Наташки превратились в рычание, она вскочила — и, если бы не медсестра, то она бы вцепилась Нинке в волосы.

— Девочки, заканчиваем умывание, скоро обход! Ну-ка, кроватки подтянули!

Да, не очень-то Наташка любит все «ходячие» дела. В конце концов она поднимается, когда десятиклассники перевезли уже почти всех своих, и сами начали возить девятый.

Странное место у Наташки болит — ключица. Никакую косточку болезнь не щадит.

…Никакую косточку болезнь не щадит, никакую. Никакую косточку, никакую девочку.

Откуда эта болезнь ко мне привязалась? Хорошо ещё, что очажок маленький. Мама сказала, что в конце лета заберёт меня отсюда. Сказала — поедешь на конец девятого класса, а потом летом отдохнёшь, в Крыму побудешь, и заберём тебя домой, дома долечим. Десятый будешь дома, в своей спецшколе, заканчивать.

А в Крыму — море, солнце, грязи. Уж профессорской дочке — будет в этом санатории всё, что надо, всё по полной программе. Путёвка именная, через учёный совет.

Это папа достал, он профессор, в Ленинградском университете преподаёт. А мама — в мединституте, на кафедре химии. И дедушка у нас профессором был, дома книжек его — целая полка.

Знали бы родители, какая у меня тут «полная программа»! Приходится тут этих Миронюков умывать, кровати эти придурошные, тяжеленные кровати возить.

И эти… все девчонки эти… и мальчишки… как бы это сказать… быдло… Да, быдло! Видели бы они нашу квартиру в Ленинграде, нашу библиотеку, рояль!

Я маме написала, а она — потерпи, мол, доченька, это самое лучшее место в Союзе, где такие болезни лечат.

Пишет мне — изучай жизнь! Хорошо ей издали писать, чтоб я жизнь изучала.

А пожила бы с этими многодетными, да с деревенскими. Да с этими лежачими! И не любят меня здесь, не любят. А я их презираю! Я их всех презираю!

Они тут в мальчишек своих влюбляются, а я ни на кого смотреть не могу.

Разве что Славик… Славик красивый и, по-моему, не хромой. У него нога от танцев заболела, он бальными танцами занимался. Но я всё равно здесь влюбляться ни в кого не буду! Я никого здесь не люблю!

Скорее бы школа кончилась, скорее бы лето. Как бы этот месяц май вытерпеть!

— Скорее бы школа кончилась! Как бы этот месяц май вытерпеть!

У Нинки Акишиной были свои, достаточно натянутые отношения со школой. Конечно, на второй год здесь не оставляют, но, честно говоря, Нинкино образование давно застряло, застряло где-то в непроходимых дебрях многотрудной Нинкиной жизни. И застряло на уровне класса пятого-шестого.

Врождённое чувство гордости не позволяло Нинке признаться в этом никому, даже себе. Поэтому на уроках она пристраивалась всегда поближе к Маше и списывала у неё всё, что могла, и так ловко, как могла. Но Нинка не была дурочкой, поэтому учила устные предметы, делала русский, однако подглядывая — то к Маше, то к Аське. У Наташки списать было невозможно — или не давала, или давала, но «с лицом».