Чинить живых - Маилис де Керангаль

* * *

Машиной управлял Крис: он всегда сидел за рулём — van принадлежал его отцу; ни у Йохана, ни у Симона водительских прав не было. Остался за спиной Птит-Даль; нужно было ещё около часа, чтобы добраться до Гавра: после Этрета — свернуть на старую дорогу, спускающуюся к эстуарию у Октевиль-сюр-Мер, а затем идущую по долинам Иньоваля и Сент-Адресса.

Парни перестали дрожать: печка у фургона работала на полную, радио — тоже; несомненно, удушливая жара, окутавшая кабину, стала причиной ещё одного термического шока; несомненно, усталость взяла своё: они начали зевать и покачиваться, старались съёжиться, поплотнее прижаться к спинкам сидений, убаюканные, укутанные вибрацией автомобиля, носы спрятались в тёплые шарфы; и, так же несомненно, их закоченевшие тела потяжелели, веки всё норовили сомкнуться; возможно, именно тогда, после того как фургон миновал Этрета, Крис, сам того не осознавая, принялся изо всех сил жать на педаль акселератора; плечи поникли, тяжёлые руки вцепились в руль, дорога стала прямолинейной; да, — возможно, сказал он себе, — да, это хорошо: хорошо, что шоссе свободно; вероятно, желание сократить обратный путь было велико; возможно, Крис так хотел переварить последствия сёрф-сэшн, мощь её контрудара, что давил и давил на газ, увеличивая скорость, оставляя позади себя летящие мимо чёрные плато и перевёрнутые поля, тоже охваченные сном; и, несомненно, перспектива уже вскоре выбраться на национальное шоссе — на ровное полотно, уходящее вдаль, на стрелу, стремящуюся к точке на горизонте, на дорогу за ветровым стеклом, так напоминающую дорогу на экране видеоигры, — эта перспектива заворожила, загипнотизировала его, как мираж, и шофёр, поддавшись ей, утратил бдительность; хотя каждый помнил, как он замёрз в ту ночь, зима обратила пейзаж в пергамент, в фотонегатив; хотя каждый знал, что синоптики предупреждали о скользкой дороге, о наледи на асфальте, о наледи, невидимой глазу под этим тёмным матовым небом, но измаравшей всю обочину дороги; хотя каждый заметил и грязные лохмотья тумана, набегающие через неравные промежутки времени, и эту воду, испаряющуюся из грязи, испаряющуюся всё интенсивнее, по мере того как разгоралась заря, и опасные карманы, смазывающие видимость, — конечно, но, может быть, что-то ещё… только что? Зверь, перебегавший автотрассу? потерявшаяся корова? собака, прошмыгнувшая в дыру ограды? лиса с огненным хвостом? призрачная фигура, внезапно возникшая на обочине, здесь на склоне, — фигура, которую надо объехать в самый последний момент, резко вывернув руль? А может быть, пение? Да, возможно, девушки в бикини, девицы, извивавшиеся на этикетках, которыми был облеплен кузов van, внезапно ожили, выползли на капот и прижались к ветровому стеклу: чувственная плоть, зелёная шевелюра, тягучие нечеловеческие — или слишком человеческие — голоса, заставившие Криса потерять голову и рухнуть в омут, когда он услышал это потустороннее пение, возможно песню сирен, песню, которая убивает? Также может быть, что Крис просто сделал неловкое, неверное движение, да, именно так: неверный жест — и теннисист пропускает такой простой удар; лыжник допускает ошибку на трассе, глупая случайность, — возможно, он повернул руль вслед за дорогой, сделавшей крутой вираж, или же, надо учесть и эту гипотезу, Крис просто мог заснуть за рулём — ненадолго отлучиться из этой тусклой реальности, чтобы нырнуть в завиток волны, в чудесную и в такую разумную спираль, мчавшуюся впереди его сёрфа, унося за собой весь мир и всю мировую лазурь.

Спасатели — машина скорой помощи и жандармы — прибыли в 9:20 утра. Они тут же установили щиты ниже и выше по шоссе, чтобы изменить путь автотранспорта, перенаправить поток машин на маленькие боковые дороги и, таким образом, очистить зону аварии от посторонних. Самым сложным оказалось высвободить тела трёх парней из железного плена, вытащить их из тюрьмы фургона, отделить от тел девушек-сирен, которые улыбались с покорёженного капота; улыбались или гримасничали, деформированные, раздавленные друг другом; мешанина из бёдер, ягодиц, грудей.

Очень скоро стражи порядка установили, что небольшой фургон ехал быстро, слишком быстро: где-то 92 километра в час — скорость на 22 километра превышала разрешённую на этом участке; они также установили, что, по невыявленным причинам, машину занесло влево, после чего она уже не вернулась в свой ряд; что водитель даже не тормозил, не было никаких следов торможения, даже следов покрышек на асфальте; что автомобиль врезался в столб на всём ходу; они констатировали, что подушек безопасности не было, фургон слишком стар, что все трое сидели спереди и только двое были пристёгнуты: эти двое — водитель и один из пассажиров — сидели у дверей; наконец, жандармы установили, что молодой человек, сидевший посередине, от сильнейшего удара вылетел в лобовое стекло, разбив об него череп; понадобилось двадцать минут, чтобы переложить его на брезент; на момент прибытия скорой парень был без сознания, но его сердце билось; в кармане куртки обнаружился пропуск в столовую — и тогда все узнали, что его имя Симон Лимбр.

* * *

Пьер Револь заступил на дежурство в восемь утра. Он предъявил свой магнитный пропуск при въезде на парковку, когда ночь стала пастельно-серой, утренняя гризайль: бледное небо, скорее сизое, совсем непохожее на сложный, напыщенный облачный балет, всегда привлекавший в эстуарий живописцев, медленно покатил по территории госпиталя, заворачивая то за один, то за другой угол, следуя общему архитектурному плану комплекса, и, наконец, скользнул на зарезервированное место; свою машину, серо-голубую «Рено-Лагуну», несколько устаревшую, но всё равно очень комфортабельную: кожаный салон, отличная аудиосистема; любимая модель уважающих себя таксистов, всегда говорил он, улыбаясь; он поставил носом вперёд; затем он вошёл в здание госпиталя, пересёк огромный застеклённый неф, ведущий к северному холлу, и, ускорив шаг, оказался в отделении Реанимационной микрохирургии и гипербарической медицины.[20]

Он переступил порог служебного входа и толкнул дверь открытой ладонью; толкнул так сильно, что потом она ещё долго болталась туда-сюда в пустоте; и те, кто уже закончил ночное дежурство, мужчины и женщины в белых и зелёных халатах, — абсолютно одинаковые лица, утомлённые, даже измученные; растрёпанные волосы, резкие жесты, лихорадочно блестящие глаза, напряжённый оскал, кожа натянута, как у барабанов, — слишком громко смеясь или откашливаясь, прочищая горло, в котором скреблись кошки, а некоторые — молча, все они встречались ему в коридоре: они шли мимо, задевая Револя плечами, или, заметив его издали, бросали взгляд на часы и озабоченно кусали губы, думая, что через десять минут всё это закончится, что через десять минут они уйдут отсюда; и от этой мысли мышцы у них на лицах расслаблялись, сами лица меняли цвет, становясь мертвенно-бледными, тёмные круги под глазами разом становились заметнее, а веки, обведённые красной бронзой, начинали часто моргать.

Не торопясь, размеренным шагом, Револь добрался до своего кабинета, не останавливаясь, не сбиваясь с намеченного пути; он отвечал на обращённые к нему приветствия, подписал на ходу бумаги и документы, протянутые ему назойливым молодым интерном, он подстроился под шаг Револя и просил, просил; перед невзрачной дверью врач достал из кармана ключ, вошёл и машинально произвёл ряд будничных движений, предшествовавших работе: повесил одежду на вешалку, прибитую к задней стороне двери, серо-бежевый непромокаемый плащ, натянул халат, включил кофеварку, компьютер, рассеянно похлопал по вороху бумаг, устилающих письменный стол, как скатерть, попытался рассортировать их, сел, подключил Интернет, пробежался по письмам, скопившимся в папках, написал один или два ответа — ни обращения, ни приветствия, слова без гласных, ни единого знака препинания, — затем встал и сделал глубокий вдох. Он был в отличной форме — и чувствовал себя превосходно.