Том 2. Неживой зверь - Надежда Александровна Лохвицкая

– Да вы хорошо ли искали? – спрашивал искренно огорченный ее горем Руданов.

– Искала всюду, – ответила она, тихим, убитым голосом.

– Не украла ли его ваша прислуга? У нее вид такой подозрительный.

– Это для меня большое, большое горе, – продолжала, не слушая его, Принцесса. – Вы не знаете – я страшно суеверна. А я с детства привыкла думать, что мой камушек мне когда-нибудь счастье даст. Последнее время я особенно верила в это… Простите, я сама не знаю, что говорю… Знаю только, что теперь все кончится и будет горе… горе будет…

И она заплакала, тихо вздрагивая плечами.

Он в отчаянии стиснул руки и решительными шагами направился в кухню.

– Слушайте, голубушка, – сказал он представшей перед ним толстой бабе, – у барышни пропал медальон!

Чтоб он завтра же был найден, иначе будет плохо. Я шутить не люблю.

Баба выпучила глаза и вся побагровела.

– Вы, барин, напрасно ко мне на кухню с такими разговорами являетесь, – заорала она вдруг, словно опомнившись. – Никаких я бральянтов не брала и не видала. Можете звать полицию и обыскивать, если хотите. Сами же штраф заплатите. Вот смотрите…

Она побежала к своему сундуку и, с треском распахнув крышку, стала выбрасывать на пол свои юбки.

– Вот… вот… Где тут у меня бральянты лежат? А? Сама неряха, а на людей грех наводит. Растеряха! Первый раз такую вижу. Я барыне сразу сказала: от этой хромой спокою никому не будет. Бог шельму метит…

Руданов хлопнул дверью и пошел к Принцессе.

– Черт знает, что такое! – злился он. – Как можно быть такой индюшкой, что каждая грязная баба позволяет себе чуть не в лицо ей плевать.

Принцесса уже не плакала. Она встретила его, стараясь заглянуть ему в глаза и слегка улыбаясь своими бледными, тонкими губами.

– Ну, слава Богу, кончены слезы, – сказал Руданов, с трудом пересиливая свое раздражение. – Обещаю вам, что если через два дня не найдете ваш медальон, я вам закажу точно такой.

Она недоверчиво и упрямо покачала головой.

– Ну что за глупое упорство! – вспылил он. – Вот смотрите, что я достал три дня тому назад.

И он, вынув из кармана футляр, показал Принцессе свою новую булавку.

Она взглянула на нее, потом перевела на Руданова свои широко раскрывшиеся глаза.

– Это… это шутка? – сказала она сдавленным голосом.

– Какая там шутка! Просто заказал булавку такую же, как ваш медальон, – вот и все. Взгляните!

Она взяла булавку из его рук.

– Да, да… Он должен был сделаться вашим, – чуть слышно проговорила она. – Я только очень удивилась и не понимала, за что вы бранили Дашу…

«Господи, я прямо с ума сойду! – думал Руданов. – Положительно эта идиотка думает, что я взял ее медальон и сделал из него булавку. Идиотка! Идиотка!» – повторял он с каким-то злобным наслаждением.

Она вдруг подняла голову и посмотрела на него ясно и ласково.

– Теперь я поняла, что это была шутка!

– Это становится невыносимо! – вскрикнул Руданов. – Ведь я же говорю вам, что заказал эту булавку. Понимаете? Нашел в магазине такой же рубин и заказал из него булавку. Чего же вы от меня хотите – черт возьми!

И, не владея больше собою, он со всей силы стукнул кулаком об стол.

Все ее лицо, жалкое, испуганное, задрожало мелкой дрожью, и крупные слезы потекли по землисто-бледным щекам.

– Друг мой! Милый мой! – залепетала она. – Ради Бога! Не надо на меня сердиться! Вы поймите только… Ведь это было бы для меня такое счастье, если бы вы взяли мой камушек… А вы говорите, что это другой… Поймите – мне ничего не надо. Я была бы счастлива, если бы вы сказали, что мой рубин у вас. Ведь это значило бы…

«Что это значило бы, хотел бы я знать, – с бешенством, кусая себе губы, думал Руданов. – Ага, понимаю! Она в меня влюблена, и такая бесцеремонная выходка с моей стороны была бы ей очень приятна. Это, видите ли, вполне входило бы в ее расчеты и планы на мой счет».

– Знаете что, Аглая Николаевна, – сказал он, сдерживая себя, – вы пока возьмите мою булавку, пока ваша вещь не нашлась.

– Зачем вы меня так назвали? – застонала она. – Не надо мне, ничего не надо, только не обижайте меня так!

И она погладила ему руку своей дрожащей, холодной и мокрой от слез рукой.

Это прикосновение вызвало в нем дрожь отвращения к ней, убило на минуту ноющую жалость, и злоба свободная и несдерживаемая вспыхнула, как пламя, прорвавшееся из окна горящего дома.

– Простите меня, мне пора, – сказал он, тяжело переводя дыхание, и пошел в переднюю.

Она бежала за ним, как прибитая собачонка, и все повторяла:

– Ведь вы вернетесь? Вы придете еще? Да? Придете?

Он ответил ей нетерпеливым жестом и быстро сбежал с лестницы.

Вернувшись домой, он решил, что уедет на другой же день. За ночь решение его только окрепло. Минутами, забыв историю последнего дня, он снова начинал с нежной тоской думать о бедной маленькой Принцессе. Вспоминалось почему-то тоненькое байковое одеяльце, покрывавшее ее постель…

«Худенькое одеяльце, – думал он. – Она, верно, зябнет под ним в холодные зимние ночи…» Но он ловил себя на этих мыслях и злобно и беспощадно отбрасывал их прочь.

Утром он сбегал к своему поверенному и, наскоро покончив дело, уложил вещи к отъезду. По дороге на вокзал он заехал к Принцессе, вполне уверенный, что в этот час она бывает на службе, и оставил ей свою визитную карточку.

Уже в вагоне он почувствовал себя спокойнее и веселее. Вернувшись, он еще некоторое время с тяжелым чувством вскрывал утреннюю почту, боясь, что Принцесса вздумает писать ему, так как на его визитной карточке был его одесский адрес. Но время шло, миновало несколько недель, и он вполне успокоился.

Осенью уехал он в Берлин, где провел всю зиму, а ранней весной, возвращаясь к себе, снова поехал по делам в Петербург.

Проходя мимо цветочного магазина, он увидел целый куст нежной, прозрачной, как кружево, сирени и вспомнил о маленькой Принцессе. Ему вдруг захотелось опять повидать ее, снова испытать ее обожание. Задумчивый, пошел он к знакомой улице, поднялся наверх. На двери не было больше имени Никаноровой. Он поднялся выше, думая, что ошибся этажом. Оказалось, что Никанорова давно переехала, а об ее жиличке дворник ничего не знал.

Тогда Руданов решил пойти