"Волкодавы" Берии в Чечне. Против Абвера и абреков - Юлия Нестеренко

— Склонясь голова к голове, продолжаем рассматривать фото.

Ага, вот Виктор. Тоже в военной форме и тоже десантник. Что ж удивляться, оба они ребята крепкие, почти двухметровые — таких только в десант. Интересно, где он сейчас? Ах, не воюет, так как был сильно ранен в ногу во Франции. В такт с Паулем киваем головами, что это хорошо. Не в смысле хорошо, что ранен, а в смысле хорошо, что в России не воюет.

— Да что же мы все обо мне да обо мне, — спохватывается Павел. — А как ваша семья? Где Сема, дядя Леша, тетя Тося?

— Папа на фронте, мама фельдшер в селе, сестренка Гуля окончила медучилище.

— Гуля медсестра? Помню, она еще в детстве постоянно кукол лечила.

— Да, да, особенно самую красивую — фарфоровую. Ту, что твоя мама подарила.

— Твоя сестренка и сама была красивая, как куколка.

— Видел бы ты ее сейчас! Невеста!

— А Сема? В армии или нет? — с неподдельным интересом ждет новостей о друге детства.

— Убили Семку-то… Под Москвой. Еще зимой похоронка пришла… — медленно проговорил я.

— О, nein, нет! — Пауль в ужасе обхватил голову руками. Несколько минут он молчал, горестно покачиваясь из стороны в сторону, затем глухо произнес: — И мой дядя Артур, мамин младший брат, тоже погиб под Москвой… Мама до сих пор не может успокоиться. Отец пишет, что плачет каждый день. Вынет его фотографию из комода и плачет…

— И наша мамка тоже плачет.

— Я был в шоке. Сема погиб! Под Москвой, как и мой любимый дядя Артур! Возможно, они даже стреляли друг в друга! Ведь и Серега чуть было не убил меня! Как же все перемешалось в наших жизнях, будто злодейка-судьба нарочно потешается над нами, тасуя наши биографии как карточную колоду. И не понять сразу, сблизили наши души эти две смерти или же, наоборот, еще больше разъединили.

Тем временем вернулись остальные русские солдаты. Раздраженные, злые, вымазанные в грязи. Пленных с ними не было, но что это может значить? Из разговоров ничего не понять.

— Где мои камерады? Ваши их догнали, убили? — улучив момент, спросил я у Сереги.

— Конечно! — злорадно-насмешливо говорит сержант, но, увидев мое горестно вытянувшееся лицо, снисходительно бросает: — Да успокойся ты, убежали твои дружки. Вовремя ты их предупредил.

Он сам конвоирует меня, и мы идем как бы отдельно от остальной роты. Пока Нестеренко ничем не выдает давнее знакомство со мной, и я тоже это не афиширую.

Ротный приказывает отвести меня в медсанбат, зашить рану. Что ж, очень гуманно.

Заходим на медпункт. Фи, какое убожество! Никакого сравнения с нашими полевыми госпиталями. А это что висит? Они до сих пор стирают бинты и щипают корпию?!

Один угол отгорожен застиранной простыней, оттуда выходит заспанная санитарка в белом халате. Злобно взглянув на меня, начинает сварливо ругаться с Сергеем, затем кричит куда-то в глубь коридора: «Иосиф Моисеевич!» После изрядной паузы из полумрака выплывает чернявый доктор явно еврейской наружности. Verflucht (проклятие)! Чувствую, неприятности продолжаются. Похоже, не зря нам рассказывали жуткие истории о зверствах евреев и комиссаров.

— Военный хирург Иосиф Моисеевич Фридман ворчливо приказал медсестре размотать бинт. Молоденькая медсестра неприязненно косится на фашиста, но ее руки споро и ловко делают свою работу.

— Повезло тебе, парень, рана неглубокая, ничего серьезного не задето.

— Доктор, так я его просто пугануть хотел, чтоб перестал сопротивляться.

— Раздеться до пояса и лечь на стол, — по-немецки скомандовал врач.

Поеживаясь то ли от холода, то ли от страха, пленный вытянулся на столе. Медсестра закрепила ему руки ремнями.

— Обезболивающего нет, — буркнул хирург, натягивая на руки перчатки. — Да ничего, так потерпишь.

Немец прикусил губу и напрягся в предчувствии боли.

Хирургическая игла сноровисто мелькала в опытных руках Иосифа Моисеича. Пауль выгибался и что-то шипел сквозь стиснутые зубы.

Как после выяснилось, он был уверен, что доктор-еврей нарочно хотел помучить его.

Но в медсанбате в самом деле не было морфия! Накануне банда Абдуллы напала на обоз, шедший к нам в Шатой, и именно в этом налете участвовали его камерады-парашютисты. Так кто же виноват в мучениях несчастного немецкого пленного?!

— Но как говорят русские, это были только цветочки. Ягодки были впереди, на допросе в штабе.

— Неожиданно дверь в операционную резко распахнулась. На пороге, слегка покачиваясь, стоял старший лейтенант Джапаридзе. От него изрядно несло перегаром, но глаза были трезвые и злые.

— Нестеренко! — хрипло сказал старлей. — Говорят, ты утром бандита взял. Где он?

— Не бандита, а парашютиста, — как можно спокойнее ответил я.

— А какая, на хрен, разница?! Где он? Мне его допросить надо, я с ним потолковать хочу! — волосатый кулак Гии с размаху врезался в косяк.

Хирург обернулся: «Он здесь. Извините, но вас я попрошу покинуть операционную, вы мешаете. После старшина Нестеренко сам приведет его к вам».

— Так вы тут еще нянчитесь с фашистом! — Гия аж присел от возмущения. — Да по мне его сразу прирезать, и дело с концом.

«Как он будет вести допрос в таком состоянии?» — подумал я, заранее предчувствуя неприятности.

Я попытался уговорить старлея поручить вести допрос мне, но тот уж очень сильно хотел сам «перетолковать с проклятым фашистом».

В результате меня не взяли на допрос даже в качестве переводчика, так как пленный умудрился что-то вякнуть по-русски.

— А, так ты, оказывается, по-нашему здорово шпрехаешь! Так, может, ты из предателей, из эмигрантов?! Тогда сразу к стенке! — еще больше обозлился Гия и полез расстегивать кобуру.

— Nein! Я не предатель! — возмутился Пауль. — Просто в детстве я семь лет прожил в Грозном.

И наивный немецкий мальчик выложил старлею НКВД всю нашу историю.

Тот внимательно слушал, и улыбка на его лице становилась все более зловещей.

— Все с вами ясно! — торжествующе заключил он. — Папаша Гроне был шпионом, его сынок с дружками прислан совершить диверсию на заводе, а старшина Нестеренко сотрудничает с врагом, прикрывает их. Короче, я сейчас арестую тебя, как вражеского агента, завербованного еще в тридцатые годы!

Мой бедный немецкий приятель впервые столкнулся с логикой НКВД.