Я дрался за Украину - Антон Василенко

В той хате я зашел на кухню, там лежали какие-то подушки. Я подушки снимаю, а там девушка: «Не убивайте, я имею связь с партизанами!» Я говорю:

— Как тебя зовут?

— Шура.

— Фамилия?

— Демченко.

— Почему ты с ними?

Она рассказала мне, что они работали на заводе в Славуте, и там советские хлопцы совершили диверсию, и немцы всех этих хлопцев позабирали кого куда, а немец взял ее к себе в батальон. Она топила им печь, варила, а, может, и любовницей была — я не спрашивал. Спросил ее: «Кем ты работала при советах?» Она говорит: «Была пионервожатой». Я говорю: «Ну, ты уже с ними не пойдешь, будешь здесь». Передал ее в нашу женскую сетку, и она с нашими девушками была. Когда я потом, в 1944 году, возвращался с Холмщины через то село, спрашивал о ней у наших — куда она делась? И никто не мог мне точно сказать. Одни говорили, что ее наша СБ убила, потому что она хотела к советам перейти, когда фронт подходил. Другие говорили, что ее отправили в соседнее село. Так я больше и не видел ту Шуру Демченко — может, убили ее, а может, еще где-то живет.

Еще как-то взяли двоих немцев — одного убили, а двоих взяли. Они ехали на Кременец, там идет из Ямполя дорога, немцы по ней отступали. В одном селе трое немцев пришли в хату — искали подводу, потому что их машина застряла. Местный референт СБ нам об этом доложил. Заходим в хату, немцам: «Хенде хох!» Один из них берется за автомат, товарищ мой — трр! — его застрелил. Потом те двое немцев так его жалели, говорили, что был очень хороший человек. Один немец был гауптман, а с ним два охранника. Одного солдата убили, а гауптмана еще с одним солдатом забрали туда, где мы стояли. Что значит немец — утром встает бриться, открывает такую папку со змейкой, в ней бритва, одеколон. Кто-то из наших мимо шел, говорит: «Смотри, как бреется! Думает, что ему будет капут!» Он как услышал, заволновался: «Дойч капут! Дойч капут!» «Палий» говорит мне: «Бери их, завяжи обоим глаза и вези ближе к шоссе. Там их отпустишь. И скажи им, что мы немцев не убиваем. Но если будут жечь села, то будем убивать!» Вы понимаете, это делалось для пропаганды. Что те два немца? Мы их убьем — ну и что, на этом война закончится? И я их повез на санях, лошадьми правил мужик из села, я говорю ему: «Вы лошадей держите крепко, потому что на шоссе немцы — может, захотят стрелять, я тогда тоже буду стрелять». У этих немцев забрали оружие, но нам сказали никаких вещей у них не брать — ничего не трогать, потому что будем наказаны! Выехали в поле, где-то впереди шоссе, гудят машины. Развязали немцам глаза, я говорю: «Идите туда!» А этот гауптман вынимает золотые часы, такие плоские, карманные — дает мне. Я говорю: «Я не возьму. Сказали ничего не брать». Он сует эти часы мне в руку: «На!» Но я не взял. Так мы их и отпустили.

Когда к нам подошел фронт, надрайонная СБ направила меня в сотню «Наливайко», в охрану командира сотни. Каждый сотенный имел при себе шесть-семь человек охраны — были часовыми, обеспечивали связь. Имени «Наливайко» я тогда не знал, только сейчас вычитал в «Летописи УПА», что его звали Степан Савчук. В сотнях УПА обычно было больше ста стрельцов — могло быть и сто пятьдесят, и двести человек. Наша сотня была небольшая — чуть больше ста человек. Вооружены были кто автоматом, а кто карабином. Многие хлопцы имели советские десятизарядки, но потом их все повыбрасывали. Она очень деликатная — где-то попала грязь, и все, заедает. У нас также было четыре пулемета Дегтярева — как для сотни, то это было маловато. Еще в сотне был один ротный и один батальонный миномет.

В марте 1944 года сотня пошла с Тернопольщины через Львовщину на Холмщину. Большевицкий фронт в апреле стал под Бродами, а мы пошли от фронта на запад. Удачно перешли железную дорогу Киев-Львов, это было не так просто сделать, потому что немцы с обеих сторон пути на сто метров вырезали все до кустика — голо было. И все время ездила дрезина, обстреливала лес — для испуга, чтобы не подложили мину. Поэтому нам надо было ползти, чтобы не заметил никто.

На Галичине стали мы на постой в каком-то селе около Бродов. Перед этим очень долго в лесу стояли, не могли никак пройти. А я, когда квартировал, то всегда вечером выходил, изучал местность: «Так, здесь мы стоим, там дорога в лес, тут село». Никогда не было так, чтобы я не знал, где я нахожусь. Нас было двое в хате — я и «Пава». Он был старше меня, служил в немецкой полиции, потом убежал к нам. Сняли мы сапоги, легли спать, оружие поставили. Не раздевались, только разулись. А эта хата была чуть дальше от дороги, с краю села, на пригорке. Хозяйка забрала ребенка, ушла ночевать к соседям, потому что боялась. Утром, на рассвете, слышим — стучат, открывают двери. Заходит большевик в плащ-палатке, с автоматом! Откуда он взялся? Спрашивает у нас:

— Кто такие?

Я говорю:

— Партизаны.

— Какого отряда?

— Калашникова.

— Ступайте к командиру!

— Есть!

Было бы в руках оружие, я бы их босой погнал, убил бы его. Но когда я сказал «партизаны», то он открыл дверь, кричит: «Братва!» А на улице стрельба! Это какая-то советская часть прорвалась в немецкий тыл — глубоко зашли, потому что фронт еще был далеко. А в селе стояли с одной стороны мы, с другой немцы, и они бой завязали с этими немцами. А наши услышали, что идет бой, и отошли. Я слышу, что он пошел к своим: «Братва! Братва!» Мы — раз! — обулись, ремень на себя, оружие в руки, и по тропинке в лес. Я вечером посмотрел, где лес — знал, куда идти. Сзади слышим: «Ёб твою мать! Убежали!» Дальше идем, видим — бежит немец за нами, без шинели. «Пава» говорит: «Я его сейчас застрелю». Я говорю: «На хрен он тебе нужен? Он тоже убегает». Спрашиваю у немца: «Откуда ты взялся?» Он говорит: «Рус загте „Стой!“ А я драп-драп!» Потом отламывает ветку, сбрасывает штаны и дерьмо с кальсон счищает! «Пава» говорит: «Я его убью!» Я ему: «Не надо, дурной ты!» Идем дальше, слышим — впереди нас по-немецки говорят. Немцы! Мы того немца посылаем вперед. Он с ними поговорил, из леса выходят немцы — в маскхалатах, с пулеметами MG. И тот немец к ним присоединился, а мы пошли к своим. Приходим к нашим:

— Почему же не сообщили нам, что отступаете?

— А мы не могли найти, где вы!

На Холмщине польская Армия Крайова сильно уничтожала наших людей. Украинцы бежали оттуда на Галичину — на Мостиска, Раву-Русскую. В июне мы пришли в села возле Грубешова, выгнали оттуда поляков. Там была река Гучва, поляки бежали за реку, а сотни УПА заняли эту территорию. Помню, что идем по селу — а дорога заросла бурьяном, хаты закрыты, только кое-где кот на нас посмотрит. Возле некоторых хат были ульи — пчелы так меда наложили, уже полные рамки, и они сверху лепят, на рамку! А меда хочется — берешь патрон, пулю вынимаешь, пороха насыпал, поджег. Пчелы улетели, берешь вощину с медом. Мы проверяли, нет ли кого в хатах. Захожу в одну хату, а там убитая старая женщина, лет под семьдесят — видно, месила хлеб, и ей поляк в затылок выстрелил. И она на той бочке лежала, руки в тесте, хата залита кровью. Эта картина у меня вечно перед глазами. Мне было двадцать лет, и которое я имел отношение к тем полякам? Только кровавая месть! Были бои, мы жгли их села. Открытых боев с местными поляками почти не было — они отступали в села, мы их оттуда выгоняли, они бежали, отстреливались, но не помню, чтобы кого-то из наших ранило или убило. Они боялись нас. А подразделения Армии Крайовой стояли где-то за Грубешовом, в лесах, к нам не подходили. Потом поляки перестали даже появляться в тех местах, украинцы стали возвращаться в села, в июле начались жнива.