Книга смеха и забвения - Милан Кундера

А чтобы даже тень досадного воспоминания не нарушала возрожденной в стране идиллии, Пражскую весну и вторжение русских танков, это пятно на прекрасной истории, необходимо было полностью изгладить из сознания. И потому сейчас в Чехии уже никто не вспоминает годовщину 21 августа, и имена людей, восставших против собственной молодости, тщательно вычеркнуты из памяти страны, как ошибка в школьном задании.

И Мирек один из тех, чье имя было так же вычеркнуто. Если он и поднимается по лестнице к двери Здены, это всего лишь белое пятно, фрагмент едва очерченной пустоты, восходящей по винтовой лестнице.

Он сидит напротив Здены, рука качается на перевязи. Здена, избегая его взгляда, косится в сторону и торопливо проговаривает: — Не знаю, зачем ты приехал. Но я рада, что ты приехал. Я говорила с товарищами. Это была бы полная бессмыслица, проведи ты остаток своей жизни поденщиком на стройке. Я точно знаю, партия еще не закрыла перед тобой двери. Еще есть время.

Он спросил, что ему следует делать.

— Потребуй, чтобы тебя приняли и выслушали. Ты сам должен сделать первый шаг.

Он знал, о чем идет речь. Ему не раз давали понять, что у него есть еще последние пять минут, чтобы вслух заявить о своем отречении от всего, что он когда-либо говорил и делал. Он знает эту торговлю. Они охотно продают людям будущее за их прошлое. Они станут принуждать его пойти на телевидение и, обратившись к народу, покаянным голосом объяснить ему, что он ошибался, высказываясь против России и соловьев. Они станут принуждать его отбросить свою жизнь и стать тенью, человеком без прошлого, актером без роли, и в тень обратить даже свою отброшенную жизнь, даже роль, покинутую актером. И вот, уже обращенному в тень, ему позволят жить.

Он смотрит на Здену: почему она говорит так торопливо и неуверенно? Почему косится в сторону, избегая его взгляда?

Это ему даже очень хорошо понятно: она подстроила для него ловушку. Она действует по поручению партии или полиции. Ее цель — заставить его покориться.

Но Мирек ошибался! Никто не поручал Здене вступать с ним в переговоры. О нет, нынче уже никто из сильных мира сего не согласится принять и выслушать Мирека, как бы он ни добивался того. Слишком поздно.

Если Здена и призывает Мирека предпринять какие-то шаги ради его же пользы, утверждая, что об этом просят его самые высокопоставленные товарищи, ею руководит просто беспомощное, растерянное желание как-то помочь ему. И если при этом она говорит столь торопливо и отводит глаза в сторону, то не потому, что держит в руке наготове ловушку, а потому, что руки у нее совершенно пусты.

Понимал ли ее когда-нибудь Мирек?

Он всегда полагал, что Здена потому так яростно предана партии, что она фанатичка от политики.

Но Мирек ошибался. Она осталась верна партии, потому что любила его.

Когда он покинул ее, она мечтала лишь об одном: доказать, что верность в жизни превыше всего. Она хотела доказать, что он неверен во всем, а она во всем верна. То, что казалось политическим фанатизмом, было лишь предлогом, параболой, манифестомверности, зашифрованным упреком обманутой любви.

Я могу представить себе, как в одно августовское утро ее разбудил неистовый гул самолетов. Она выбежала на улицу, и встревоженные люди сказали ей, что русская армия захватила Чехию. Она разразилась истерическим смехом. Русские танки пришли наказать всех неверных! Наконец она увидит погибель Мирека! Наконец увидит его на коленях! Наконец она сможет склониться над ним, она, знающая, что такое верность, и протянуть ему руку помощи.

Он решил грубо оборвать разговор, уклонившийся в сторону.

— Ты наверняка помнишь, что когда-то я послал тебе уйму писем. Я хотел бы забрать их.

Вскинув в удивлении голову, она спросила: — Письма?

— Да, мои письма. Я тогда послал их тебе не один десяток.

— Да, твои письма, понятно, — говорит она и вдруг, перестав коситься в сторону, смотрит ему прямо в глаза. У Мирека создается неприятное впечатление, что она видит его насквозь и знает совершенно точно, что он хочет и почему хочет.

— Письма, да, твои письма, — повторяет она, — недавно я их снова перечитала. И спрашивала себя, возможно ли, что ты был способен на такой взрыв чувств.

И она еще несколько раз повторяет слова взрыв чувств, но произносит их уже не торопливой скороговоркой, а медленно и взвешенно, словно метит в цель, боясь промахнуться, и не сводит с него глаз, словно желая убедиться, что цель достигнута.

У груди болтается рука в гипсе, а лицо горит, словно ему дали пощечину.

О да, его письма наверняка были жутко сентиментальны. А как же иначе! Любой ценой он должен был доказать себе, что это не его слабодушие и нужда, а любовь, которая его с ней связывает! И в самом деле, лишь непомерная страсть могла оправдать его близость с этой уродиной.

— Ты написал мне, что я твой соратник по борьбе, помнишь?

Он краснеет еще больше, если это вообще возможно. Какое немыслимо смешное слово борьба. Чем была их борьба? Они сидели на бесконечных собраниях, натирая мозоли на задницах, но когда поднимались со стула, чтобы высказать какую-нибудь ужасно радикальную мысль (классовый враг заслуживает еще более сурового наказания, тот или иной взгляд необходимо сформулировать куда решительнее), мнили себя не иначе как фигурами с героических полотен: он падает на землю с пистолетом в руке и кровоточащей раной в предплечье, а она, также с пистолетом в руке, идет вперед, туда, куда ему уже не суждено дойти.

Тогда его кожа была еще усыпана запоздалой пубертатной сыпью, и дабы скрыть ее, он надел на себя маску бунтарства. Любил всем рассказывать, как навсегда порвал с отцом — крестьянином. Он, дескать, плюнул в лицо столетней деревенской традиции, завязанной на земле и собственности. Он рисовал сцену ссоры и свой драматический уход из отчего дома. Но в этом не было и крупицы правды. Оглядываясь сейчас назад, он не видит там ничего, кроме легенды и лжи.

— Ты тогда был совсем другим человеком, — говорит Здена.

И он представил себе, как увозит с собой пачку писем. Он останавливается у ближайшего мусорного бака, брезгливо, двумя пальцами, берет эти письма, словно измаранную дерьмом бумагу, и бросает их в мусор.

— Зачем тебе эти письма? — спросила она. — Что ты с ними собираешься делать?

Разве он мог сказать ей, что хочет бросить их в мусорный бак? Придав своему голосу меланхолический тон, он стал говорить ей, что достиг уже того возраста, когда оглядываешься назад.

(Говоря это, он испытывал неловкость, чувствовал, что его россказни звучат неубедительно, и ему было стыдно.) Да, он оглядывается назад, ибо уже забыл, каким был в молодости. Он понимает, что потерпел крах. И посему хотел бы вернуться к своим истокам, чтобы лучше осознать, где допустил промахи. Вот почему он хочет вернуться и к своей старой переписке, ибо в ней заключена тайна его молодости, тайна его начал и отправных точек.