Живу. Зову. Помню - Виталий Васильевич Бушуев

царит неразбериха,

и краски -

как предчувствие

луны.

Море

А море не на шутку расшумелось

за то, что я себя предостерег.

Ведь надобно иметь шальную смелость,

чтоб плыть не по волнам, а поперек.

Утоли мои печали

«Утоли мои печали»,

удали

из помятой бытом памяти грехи,

дай мне то,

что не имеют короли -

чувство утра, чем владеют петухи.

Стол

Четыре стены

и свисающий вниз потолок.

Над хаосом мыслей едва возвышается стол

Я столько на нем необычных идей истолок,

что он для меня -

равноправно – тюрьма и престол.

Сердце

Хочется быть добрыми,

облизанными коровою,

а сердце – скомкано ребрами,

болит… как здоровое.

Ему взаперти – не хочется,

ему б – на ветра на вольные,

ему бы – не Данковы почести,

а песни – багряно сольные.

Я ощущаю искомканность сердца

Я ощущаю искомканность сердца,

бьющегося о грудь.

Вольную дать бы,

но где же та дверца,

чтобы назад возвернуть.

Порознь же нам

ну никак невозможно,

хоть и болит,

но… свое.

Холодно – жарко,

легко и тревожно -

это и есть бытие.

Неподвижность

Озябшее утро

целует небритые щеки,

готовя мне встречу

с цветущим черемухой днем.

Глаза

в ожидании белого марева -

в шоке,

и грудь омывается

свежехолодным огнем.

На ветке

грачи репетируют

страстные звуки,

и небо

как классная дама

вздыхает: «пора».

Но я-

неподвижен,

и сердцем спеленуты руки,

и калий по вене -

подобьем тупого пера.

ЦКБ

(цикл космического бдения в Центральной клинической больнице)

Мысли стерильны словно больничная простыня,

только в углу

разухабисто выставлен штамп.

Вот и дождался я того судного дня,

что порешит -

здесь мне быть -

или там.

Я не скулю.

Что предназначено -

будь.

Ропот листвы так призывно взывает ко мне.

Я выбираю четвертый незнаемый путь,

не убоявшись насмешек и града камней.

Эта дорога -

к себе.

Октава

О небо, яростным пожаром

мой миг последний – не томи.

Пусть суждено мне высшим даром

сыграть всего лишь: до, ре, ми…,

и я их отыграл -

без фальши.

Они влились в немую высь.

Но чтобы не фальшивить дальше,

скажу себе – остановись.

Уйду с малиновым закатом

угомонившейся красы, чтоб вновь почувствовать

когда-то

озноб предутренней росы.

Пройдя года и расстоянья,

набравшись замыслов и сил,

тогда я буду в состояньи допеть свои: фа, соль, ля, си…

Обруб

Мне надоело жалобы выслушивать,

из хаоса разумное выуживать,

мне надоело дни свои выслуживать,

запал души

на сквозняках выстуживать.

Пусть дерево для будущего спилено,

обруб

всегда честнее,

чем извилина.

Вверх

Всю жизнь я в гору шел

и думал:

солнце – там,

за гребнем,

стоит лишь осилить перевал.

Их было много -

горных ступеней.

Но цели я желанной -

не достиг.

А рощи, полные плодов,

росли внизу…

И все же

путь мой -

только вверх.

Последний год дано мне пережить

Последний год дано мне пережить,

а после – в форму поля я истаю

и буду с белым облаком дружить

и догонять гусей летящих стаю.

Не словесами

научусь вещать,

а буду мыслепеньем изъясняться

и силой духа стану возвращать

себя в края,

что нынче только снятся.

А на земле –

оставлю я детей,

тома своих писаний-упражнений;

пусть память обо мне хранят все те,

кому помог я встать на путь решений.

Свою задачу –

я не дорешал,

теперь она намного усложнится.

Но я перед ответом – не дрожал.

И ты – слезой не увлажняй ресницы.

До цели

Когда идешь без цели -

тяжело,

и надрываясь, пульс в аорте бьется;

вдруг что-то за грудиною зажгло,

и в сердце боль того-гляди вопьется.

Присядь, передохни, определись,

куда

дойти тебе сегодня надо;

и с этой мыслью смело поднимись.

Достичь задуманного -

лучшая награда.

Вновь сила появляется в ногах,

и ретивое – бьется в упоеньи,

и побежденным уползает страх,

а вместе с ним -

тревоги и сомненья.

Навстречу цели -

радостно идти,

сознание вперед меня толкает.

А если…

оборвется что в груди,

то ты меня за это -

не суди,

ну что поделать,

знать, судьба такая.

Ты за меня до финиша дойди.

«Третий глаз»

К тому, что не имел, -

я равнодушен,

жалею лишь о том,

что потерял.

До-нельзя

«третий глаз» мне нынче нужен,

что расширял мой зримый ареал.

Мне предками завещана возможность

за видимостью

глубже различать

не только мира показную сложность,

но истины – прозрачную печать.

Я видел души гор и мысли моря

и безначальность жизненных основ,

я различал друзей за чашкой горя,

лукавость слов и безнадежность снов.

Мой «третий глаз» предвидеть мог напасти,

мог видеть,

что могло, но не сбылось.

Пусть не всегда в моей бывал он власти,

но он не врал, как ныне повелось.

Себя узрел я внутренним виденьем,

грехи свои и свой спиральный путь;

а ныне –

я зажат казенным бденьем:

гляди – лишь «в оба», а о нем забудь.

Моя трехглазость стала рудиментом

(хоть торжествуй, хоть от тоски кричи);

довольствуясь лишь видимым фрагментом,

я к подсознанью потерял ключи.

И плоский мир ко мне стал равнодушен,

скукожился мой зримый ареал.

Тот, кто послушен, -

никому не нужен,

а жив лишь тот,

кто что-то потерял.

В черном вальсе закружился город

В черном вальсе закружился город,

утонул в бездонности ночной,

и дома – свидетели

с укором

немо смотрят на мой флирт с луной.

Что же мне осталось в мире этом -

в вихре жизни пыл свой растерял.

Глядя в небо – можно быть поэтом,

можно – видеть только материал

черной, в звездных блестках ткани,

что шуршит ночным движеньям вслед.

Тишь философических исканий -

вот удел моих грядущих лет.

Быть

Солнце огненной лавой

лижет черные тучи.

Быть – так лучшим,

помирать – так со славой.