Огненная проповедь - Франческа Хейг

Трудно сказать, когда я впервые осознала собственное отличие, но уже тогда понимала, что это нужно скрывать. В детстве я казалась такой же обычной, как мои родители. Ведь какой ребенок не просыпался с криками от ночных кошмаров? Далеко не сразу я догадалась, что с моими снами что-то не так. Мне снился взрыв. Адский огонь, что являлся во снах – наяву он не пылал, но повторялся почти каждую ночь. Эти жуткие картины пришли явно откуда-то извне. Мне снилось то, что я никогда не видела в жизни. А вся моя жизнь – это наша деревня, где около четырех десятков каменных домов стояли кружком на зеленой поляне с каменным же колодцем посередине. Это раскинувшаяся в низине долина, домики и деревянные сараи, забравшиеся на сто футов выше реки, чтобы спастись от наводнений, заливающих поля каждую зиму и пропитывающих почву илом. Но в снах я вижу незнакомый пейзаж и чужие лица. Вижу крепости, что в десять раз выше нашего дома с низким балочным потолком и шероховатым полом. Вижу города, где запруженные людской толпой улицы шире, чем сама река.

К тому времени я уже вполне подросла и понимала, что это странно и что Зак во сне спокоен. Мы спали в одной кроватке, поэтому мне пришлось научиться прятать свое волнение и лежать молча, унимая сбившееся дыхание. Я приучилась сдерживать крик, когда средь бела дня мимолетные видения являли вдруг грохот взрыва и всполохи пламени.

Когда папа впервые привел нас в Хейвен, я тотчас узнала рынок с его шумной толчеей по своим снам, но, увидев, как Зак стал упираться, боязливо цепляясь за папину руку, притворилась, что ошеломлена не меньше.

Между тем наши родители напряженно ждали. Как и все остальные, они приготовили только одну кроватку, ожидая, что отошлют ребенка-Омегу сразу, как нас разделят. Когда нам исполнилось три года, а нас так и не разделили, папе пришлось соорудить для нас две кровати побольше. Причем самому и, можно сказать, украдкой – на огороженном стеной заднем дворике, куда выходило окно кухни, хотя с нами по соседству жил Мик – лучший плотник в округе. Но папе не хотелось обращаться к нему за помощью. Все последующие годы при каждом скрипе кособокой, плохо сколоченной кровати в памяти всплывало выражение папиного лица в тот момент, когда он внес эти кровати в нашу тесную комнатку и расставил их по разным стенам.

Мама и папа теперь почти не разговаривали с нами. Наступили годы засухи. Всё выдавалось по талонам. И казалось, будто слова тоже стали дефицитом. Если прежде нашу долину затапливало каждую зиму, то сейчас река превратилась в тонкий слабый ручеек. Ее русло пересохло и, точно старая глиняная посуда, покрылось трещинами. Даже в нашей вполне зажиточной деревне нечего было отложить про запас. Первые два года засухи приносили хотя бы скудный урожай. На третий год без дождей посевы и вовсе не взошли, и мы кое-как перебивались лишь благодаря прежним сбережениям родителей. Над иссохшими полями клубилась густая пыль. Часть домашнего скота пала с голоду – негде было разжиться кормом даже тем, у кого водились деньги. Рассказывали, что дальше к востоку люди отчаянно голодали. Совет выделил солдат для патрулирования деревень, чтобы защитить от набегов Омег. В то же лето возвели стену вокруг Хейвена и других крупных городов Альф. Но с трудом верилось, что те Омеги, которых видела я, когда они проходили мимо нашей деревни, могли на кого-нибудь напасть. Настолько изможденными и бессильными выглядели эти люди.

Но и когда период засухи закончился, солдаты Совета все равно продолжали патрулировать местность. Да и родители продолжали следить за нами с ничуть не меньшей настороженностью. Они ждали, когда, наконец, проявится различие между мной и Заком, чтобы тут же нас разделить. Как-то зимой мы оба простудились, и я слышала, как родители долго спорили, кто из нас заболел первым. Тогда нам было лет шесть или семь. Лежа в нашей спальне, я слышала, как внизу, на кухне, папа громко и настойчиво утверждал, что мне еще прошлым вечером нездоровилось, за десять часов до того, как мы оба проснулись с жаром. Тогда я и поняла, что папа вел себя с нами отчужденно вовсе не из-за своей нелюдимости, а мамино пристальное внимание не имело ничего общего с материнской заботой. Зак ходил за папой по пятам целыми днями: от колодца до поля, от поля до амбара. Когда мы стали старше, папа совсем отдалился и стал гнать от себя Зака, крича, чтобы тот возвращался домой. Но Зак все равно выискивал любой повод, чтобы крутиться поблизости от него. Если отец грузил поваленные деревья в роще, выше по течению, Зак тянул меня в лес за грибами. Если отец собирал урожай на кукурузном поле, Зак тут же загорался желанием починить ворота для загона. Близко он не подходил, но следовал за отцом точно потерянная тень. Ночью, когда папа с мамой говорили о нас, я закрывала глаза, как будто это могло отгородить их голоса, доносящиеся снизу сквозь дощатый пол. Я слышала, как в кровати у противоположной стены Зак тихонько ворочался. Его дыхание казалось спокойным, и я не знала, спал ли он или притворялся.

* * *

– Ты увидела что-то новое.

Я уставилась на серый потолок своей камеры, только чтобы не смотреть в глаза Исповедницы. Ее вопросы всегда звучали именно так: безучастно и, скорее, утвердительно, будто она и так уже всё знает. Строго говоря, я и не была уверена в обратном. Сама ведь понимала, каково это – улавливать отблеск чьих-то мыслей или пробуждаться от чужих воспоминаний. Но Исповедница была не только провидцем, она умела управлять своей силой. Каждый раз, стоило ей войти в камеру, я чувствовала, как ее разум пытается проникнуть в моё сознание. Я всегда отказывалась разговаривать с ней, но не знала, удавалось ли скрыть свои мысли.

– Только взрыв. Всё тот же.

Она сцепляла и расцепляла руки.

– Скажи мне хоть что-нибудь, чего ты еще не повторяла раз двадцать.

– Нечего сказать. Только взрыв.

Я вгляделась в ее лицо, но оно не выказывало абсолютно ничего. Чтобы заглянуть, хотя бы мельком, в душу человека, необходима практика, а ее у меня не было. Слишком долго я находилась в камере, отрезанная от людей. Да и в любом случае Исповедница хранила свои мысли за семью замками. Я попыталась сосредоточиться. Ее лицо казалось почти таким же бледным, как и мое после долгих месяцев заточения, а клеймо выделялось ярче, чем у других, наверное потому, что остальные черты всегда оставались слишком спокойными. Кожа выглядела гладкой, как речная галька, кроме того места, в середине лба, где ярко-красным сморщенным рубцом горело клеймо. Я затруднялась определить ее возраст. Взглянув на нее, можно подумать, что она – моя ровесница. Однако мне казалось, что она на десятки лет старше: в ее взгляде читалась почти неприкрытая мощь и энергия.

– Зак хочет, чтобы ты мне помогла.

– Тогда передай ему, пусть придет ко мне сам.

Исповедница засмеялась.

– Стражники рассказывали, что ты звала его первые несколько недель. Даже сейчас, проведя три месяца в камере, ты и вправду думаешь, что он собирается прийти?

– Он придет, – ответила я.

– Ты так уверена в этом. – Она слегка вздернула голову. – А уверена ли ты в том, что действительно хочешь, чтобы он пришел?