Невеликий комбинатор - Сергей Гуреев

Зловещий хруст материи прогремел как выстрел. Лысинский зажмурился, чтобы не завопить. Но звериный вой застрял в глотке, так и не вырвавшись наружу. Роман Романович хотел жить, поэтому молчал изо всех сил. Теплов занервничал. Он находился в камере больше минуты, а толстый убийца еще не проронил ни звука, пренебрегая появлением соседа. «Матерый!» — понял Карл Ильич. Пора было начинать бороться за свою жизнь. То есть завязывать разговор.

— Холодновато, — осипшим от волнения голосом сказал он.

Роман Романович содрогнулся всем организмом. Тощий убийца явно на что-то намекал, с ходу показывая свое звериное нутро. «Матерый!» — догадался Лысинский и благоразумно промолчал.

Тишину в ответ на свои слова Карл Ильич воспринял как приговор. Его качнуло вперед. Пришлось двинуться по направлению к свободной койке. На ходу он скинул с плеча рюкзак и запихнул его под подушку. Делая первые шаги в мире криминала, Карл Ильич лихорадочно придумывал, как начать беседу. С зеком следовало общаться на его языке. Как назло, уголовные термины на ум не приходили. В принципе, нужен был хоть один. Он покопался в памяти, но, к сожалению, кроме всенародно знаменитой «редиски» там ничего не обнаружилось. Теплов упрямо прищурил темно-серые, почти стальные глаза. Обстоятельства требовали. Пришлось придумывать терминологию самостоятельно. Зловещее безмолвие за спиной становилось смертельно опасным. И вдруг спасительное озарение полыхнуло в мозгу. Нужное слово возникло внезапно и очень вовремя. Карл Ильич робко обернулся и просипел:

— Штоха?..

Лысинский сразу вспотел. Догадка о криминальной сущности нового обитателя камеры подтвердилась, обозначив незримую грань, за которой осталась прошлая жизнь, до краев заполненная производством трусов и лифчиков. По другую сторону встал грозный призрак уголовщины. Пытаясь вникнуть в суть услышанного, Роман Романович втянул в себя губы, словно собирался проглотить их вместе с рвущимся наружу стоном. «Все равно не пойму!» — обреченно осознал он.

Теплов с надеждой покосился на откормленного бандита. Тот сидел в позе увядшего лотоса, не собираясь реагировать на лингвистические новообразования. «Все равно не поймет!» — испугался Карл Ильич. Инстинкт самосохранения потянул его за язык. Он решил биться до последнего и волевым усилием выдавил из пересохшей глотки:

— Дела у прокурора. Штоха пошла, как жизнь в полоску. Теперь по-другому нельзя. Без штохи нас можно голыми руками брать. Я-то лишних слов не люблю. Чуть что — раз! — и в дамках…

В ответ послышалось злобное сопение. Зек упрямо хранил молчание. Зацепиться за жизнь языком у Теплова не получалось. Стены камеры, выкрашенные мрачной серой краской, начали сдвигаться, норовя раздавить. Лампочка, забранная решеткой, равнодушно пялилась из своей персональной клетки на картину преждевременной гибели талантливого художника… Карл Ильич отошел в дальний угол и отчаянно забубнил, пытаясь выдавить из сокамерника хоть один звук. Для ориентировки. Чтобы уловить общее направление к спасению.

— Штоха решает все. За что уплачено, должно быть съедено. Хотя у кого как. И с чем. Вы… за что сидишь?

Роман Романович, как интеллигентный человек, не мог не ответить на прямой вопрос с личным обращением. Он плотно сжал вспотевшие ладони и честно пожал плечами.

«Рецидивист! — решил Теплов. — Они всегда ни за что…» И он затараторил без пауз, привычно нагоняя мути «во спасение»:

— Я тоже. Жизнь моя — копейка, к одиннадцати туз. Кто без обмана штохает, того никто не обидит… Ни за что штохать — почетно!

«Рецидивист! — догадался Роман Романович и обмяк. — Ни за что у нас никогда…» То, что уголовник постоянно болтал, внушало уверенность в совершенно неблагополучном исходе. Слова шли плотно, как швы на обметке трикотажа. Они складывались в ветвистые фразы непонятного покроя. К отбою Лысинский впал в полуобморочное состояние. Он покачивался на табурете, опасаясь встать и повернуться спиной к опасности. По границе сна и яви плавала одна мысль: «Почему он все время говорит?!»

Карл Ильич остановиться не мог. Как всегда в момент опасности его заклинило. Он изрыгал самостоятельно изобретенный жаргон, в надежде услышать от угрюмого уголовника хоть слово. Но тот не поддавался. Среди серого полумрака камеры зловеще мерцали очки в роговой оправе. На этом реакция соседа исчерпывалась. «Почему он все время молчит?!» — думал Теплов, продолжая пороть чушь, густо пересыпанную очень, на его взгляд, блатным словом «штоха»…

К полуночи дуэль двух мировоззрений подошла к развязке. Первыми сдали нервы у Лысинского. Он поднялся с табурета, попятился, не поворачиваясь спиной к сокамернику, и рухнул в койку. Через минуту по следственному изолятору КГБ разнесся настороженный храп. Карл Ильич поговорил еще минуту, закрепляя эффект. Потом осекся на полуслове и застонал, обессиленно присев на дальнюю койку. Первый раунд завершился вничью. Контакт с миром криминала состоялся. И он его пережил!

Теплов выполз из темного угла. Он доплелся до койки и тоже упал поверх колючего одеяла. Но сон не шел. В двух метрах храпел настоящий уголовник. Капли воды со звоном ударялись о дно эмалированной раковины. Где-то за железной дверью ходили охранники. Это был новый неизведанный мир. И здесь мог выжить только свой. То есть — настоящий зек. Карл Ильич поднялся и взволнованно прошелся от стены к стене. Зародившаяся идея ему понравилась. Неожиданно его взгляд упал на небольшое зеркало над раковиной. В нем маячила совершенно бандитская физиономия. Теплов вздрогнул. Небритая рожа тоже дернулась. Он опасливо приблизился и всмотрелся. Несмотря на недостаток света, в зеркале отчетливо отражался типичный арестант, одетый в телогрейку. Карл Ильич вспомнил сынишку. Если бы не он, можно было бы попасть в тюрьму в трусах и тапочках. Или не попасть. А так вот — побеспокоился о папке. Заранее собрал рюкзак и одежду, приготовленную для поездок за грибами. А потом посадил…

Но время воспоминаний еще не пришло. Сейчас нужно было срочно становиться зеком. Лексикон Карл Ильич уже освоил. То, что уголовники молчали в ответ, было их личным горем. А уж если вступать в диалог, то вряд ли среди криминальных масс мог найтись достойный собеседник. Оставалось приобрести соответствующий облик. В голове ненавязчиво ворохнулась мысль о тюремных татуировках. Новая идея показалась спасительной. Тем более профессия позволяла. Он сунул руку в рюкзак. Под сменой белья его дрожащие пальцы нашарили пластиковый футляр. Сын позаботился даже о папином досуге. Это были фломастеры производства ГДР — синий, зеленый и красный. Вполне достаточная палитра, чтобы стать своим в уголовной среде…

* * *

Подсадную утку звали Андрей Константинович Скобель. Впрочем, сухощавого и желчного обитателя лагерей и зон строгого режима куда чаще называли Чегевара. Кличку он получил за неутомимую любовь к протесту. Бесчисленные жалобы и апелляции выходили из-под его пера в огромном количестве. В связи с этим начальники исправительных учреждений охотно сдавали его в аренду КГБ как одаренного стукача и редкостного «суку»[1]. Кто громче всех орет про справедливость, тот и стучит лучше всех.