Холодная гора - Чарльз Фрейзер

Слепой не проронил ни слова, пока Инман рассказывал свою историю, и лишь когда он закончил, произнес:

— Ты должен выбросить это из головы.

— Тут я с вами согласен, — кивнул Инман.

Но Инман не поведал слепому вот о чем: в течение того времени, что он лежит в госпитале, ему еженощно снится один и тот же сон. В этом сне заря пылала и разбросанные куски человеческих тел — руки, ноги, головы, туловища — медленно собирались вместе, образуя неких монстров из разных несоответствующих друг другу частей. Чудовища бродили, хромая и шатаясь, по темному полю сражения, как слепые или пьяные, ковыляя на изуродованных ногах. Блуждая в оцепенении, они сталкивались друг с другом, ударялись расколотыми головами, махали руками. Одни выкрикивали имена, вероятно, своих любимых. Другие что-то напевали. Третьи стояли в стороне, глядя в темноту.

Один из монстров, чьи открытые раны были столь ужасающими, что он напоминал скорее кусок мяса, чем человека, упорно старался подняться, но не мог. Он шлепался на землю и, не в силах встать, только крутил головой, гладя на Инмана мертвыми глазами и тихим голосом взывая о помощи. Каждое утро Инман просыпался в мрачном настроении, а в голове теснились мысли чернее самой черной тучи, когда-либо появлявшейся на небе.

Инман вернулся в госпиталь, утомленный прогулкой. Бейлис сидел у стола и, невзирая на царивший в комнате утренний полумрак, царапал гусиным пером по бумаге. Инман лег на кровать, намереваясь подремать, но мысли не давали ему покоя, и он взял книгу чтобы отвлечься за чтением. У него была лишь третья часть «Путешествий» Бартрэма[5]. Он вытащил ее из коробки с книгами, которые подарили дамы из столицы, желавшие пациентам как физического, так и интеллектуального совершенствования. Эту книгу отдали в госпиталь, видимо, потому, что она была без передней корочки, так что Инман для симметрии оторвал и заднюю, оставив только кожаный корешок. Он обычно сворачивал книгу в трубку и перевязывал обрывком бечевки. Эту книгу совсем не обязательно было читать с начала до конца; Инман из вечера в вечер просто открывал ее наугад и читал до тех пор, пока не успокаивался настолько, чтобы заснуть. Деяния доброго одинокого странника, названного индейцами чероки Собирателем цветов, потому что он всегда ходил с заплечным мешком, заполненным растениями, и замечал любую растущую былинку, успокаивали его. Отрывок, который Инман прочел нынешним утром, стал его любимым, а первым предложением в нем было вот это:

«Все же я продолжал подниматься до тех пор, пока не достиг вершины высокого горного хребта, откуда передо мной вдруг открылась расщелина между другими, еще более величественными склонами, в которую спускалась неровная каменистая дорога, ведущая меня вперед, тянувшаяся вдоль извилистых берегов огромного быстрого потока, который наконец поворачивал налево, низвергаясь вниз со скалистого обрыва, а затем плавно скользя через темные рощи и высокие леса, питая ручьи, приносящие изобилие и довольство раскинувшимся внизу полям».

Такие описания делали Инмана счастливым, как и те, что он читал на последующих страницах. Бартрэм восторженно рассказывал о своем путешествии по долине Кауи глубоко в горах, о мире крутых откосов и скал, о голубых горах, гряда за грядой постепенно тающих вдали, описывал все места, где он проходил, перечисляя все растения, которые попадались ему на глаза, как будто ингредиенты мощного снадобья. Однако спустя некоторое время Инман перестал читать книгу и просто мысленно воссоздавал картины родных мест. Холодная гора, все ее отроги, лощины между горными хребтами и речные протоки. Голубиная река, Малый Восточный рукав, Щавелевая лощина, Глубокая пропасть, Обожженная гряда. Он знал их названия и произносил их про себя как слова заклинания, чтобы отвратить с их помощью все то, чего он боялся.

Через несколько дней Инман отправился из госпиталя в город. Рана на шее причиняла боль, ощущение было такое, будто красная веревка, протянувшаяся от шеи к коленям, дергалась и туго натягивалась при каждом шаге. Но он чувствовал, что ноги у него окрепли, и это беспокоило его. Как только он будет годен к службе, его отправят назад в Виргинию. Тем не менее он радовался, что свободен, по крайней мере до тех пор, пока выглядит с точки зрения врачей не слишком окрепшим.

Из дома пришли деньги, к тому же ему выплатили часть жалованья за службу, так что он не спеша бродил по улицам, заходил в магазины в зданиях из красного кирпича с белыми рамами окон и делал покупки. У торговца мужским платьем он нашел черный сюртук из плотного шерстяного сукна, который прекрасно ему подошел, несмотря на то что был сшит по меркам человека, который умер, пока сюртук шили. Портной продал его задешево, и Инман, выйдя на улицу, тут же надел его на себя. В мелочной лавке он купил пару бридж из плотной хлопчатобумажной ткани цвета индиго, шерстяную рубашку кремового цвета, две пары носков, нож в ножнах, складной нож, маленький котелок и кружку, а также все заряды и круглые капсюли для своего пистолета, какие нашлись в магазине. Все покупки ему завернули в оберточную бумагу, и он нес сверток, просунув палец под бечевку. У шляпника он купил черную шляпу с опущенными полями и серой лентой вокруг тульи; в конце улицы он снял свою засаленную старую шляпу и бросил ее среди бобовых рядов какого-то огорода. Она могла сгодиться для пугала. Он надел новую шляпу и направился к сапожнику, где нашел хорошую пару крепких башмаков, которые пришлись ему впору. Старые, ссохшиеся, с загнутыми носками и дырками на подошвах, он оставил на полу. У торговца канцелярскими принадлежностями он купил ручку с золотым пером, бутылочку чернил и несколько листов писчей бумаги. К тому времени, когда были сделаны все покупки, он потратил кучу почти ничего не стоящих бумажных ассигнаций, таких больших, что ими можно было бы разжечь костер из сырых веток.

Утомленный, Инман остановился у гостиницы рядом с куполообразным капитолием и сел за стол под деревом. Он выпил чашку варева, которое владелец таверны называл кофе, будто бы провезенным через блокаду, хотя с первого взгляда было видно, что сварено оно из цикория и овса, а настоящий кофе если и присутствует в нем, то лишь как пыль от кофейных зерен. Края металлического стола были покрыты ржавчиной, словно оранжевой коркой, и Инману приходилось быть осторожным, чтобы не испачкать рукава нового сюртука, когда он ставил чашку на блюдце. Он сидел в скованной позе, выпрямив спину, положив сжатые кулаки на бедра. Наблюдателю, оказавшемуся на дороге и оглянувшемуся на фигуру под сенью дерева, он показался бы суровым и стесненным в своем черном сюртуке; белая повязка на шее выглядела как туго повязанный галстук. Его можно было бы по ошибке принять за человека, который позирует перед камерой, который удивлен, смущен и напряженно смотрит вперед, пока часы отстукивают время и дагеротипная пластинка, медленно впитывая его образ, навеки фиксирует часть его души.

Инман был благодарен слепому. Утром он купил у него «Стандарт» — в последнее время он каждый день ходил к старику за газетой. Теперь, узнав, что тот слеп от рождения, Инман жалел старика: кого ему ненавидеть за то, что с ним случилось? Какой должна быть цена за то, чтобы не иметь врага? Кому мстить, как не себе самому?