Наследница по кривой - Тьерни Макклеллан

Ничего не скажешь, на редкость нервическая особа.

Но оказалось, я преувеличивала. Банни была само спокойствие по сравнению с теми, кто ожидал меня в кабинете Эдисона Гласснера. Стоило распахнуть дверь, как все головы повернулись ко мне, словно ими управлял один и тот же механизм.

Голов было не так уж мало. Оглядывая комнату и чувствуя себя неприметной, как бородавка на носу, я узнала некоторые лица. Я видела их на фотографиях в четверговой газете, рядом со статьей об убийстве.

Дама с высокими скулами и царственной осанкой была вдовой покойного — миссис Эфраим Кросс. Она сидела в первом ряду, перед массивным дубовым столом, занимавшим большую часть комнаты. В жизни она выглядела даже моложе, чем на газетном снимке: длинный прямой нос, серебристые короткие волосы, зачесанные наверх. Как и я, миссис Кросс решила, что серый — самый модный цвет в этом сезоне. Ее простое шелковое платье было явно приобретено у какого-нибудь известного модельера. Не удивлюсь, если это незатейливое платьице стоило больше моей старушки «тойоты». Миссис Кросс сверлила меня взглядом.

Я отвернулась.

Рядом с миссис Кросс сидел ее сын, Матиас Кросс, также в сером. Его костюм в полоску походил на мой, вот только вместо юбки наличествовали брюки. Если бы не гримаса на лице, Матиаса можно было даже назвать красивым. На вид чуть больше сорока, лохматый бородач с темно-каштановой гривой едва не до плеч. Он явно чувствовал себя неловко в костюме, и мое появление не добавило ему раскованности. Сын, как и мать, не спускал с меня глаз.

Я опять отвернулась.

Слева от Матиаса сидела его сестра Тиффани, девочка лет шестнадцати. На снимке в «Курьере» Матиас и Тиффани были запечатлены вместе, вероятно в более счастливые времена: они смотрели друг на друга и смеялись. Помнится, прочитав статью об их отце, я долго разглядывала эту фотографию, размышляя о том, какими защищенными они казались, — защищенными с рождения и навсегда. Словно богатство — это пожизненная прививка от невзгод.

Полагаю, смерть отца была для них страшным ударом.

Тогда же я подумала, что «Курьер» мог бы отыскать более уместный снимок в архивах редакции. А так получалось, что отец погиб, а дети ликуют.

Возможно, Тиффани и было шестнадцать лет, но сегодня она выглядела как младшая школьница: жидкие каштановые волосы зачесаны на одну сторону и перехвачены заколкой, платье клюквенного цвета с рукавами-буфами и рядом клюквенных пуговиц от горла до пояса. Я предположила, что Тиффани слегка располнела, с тех пор как купила это платье. Пуговички держались на честном слове. Взгляд девочки — как вы уже догадались — был направлен на меня, просверливая во мне дыры.

Стоя на пороге комнаты, я чувствовала, что превращаюсь в швейцарский сыр.

— Миз Риджвей? — осведомился крупный широкоплечий мужчина лет шестидесяти. В лацкане синего пиджака сверкала булавка, на вид бриллиантовая. Квадратная челюсть придавала лицу этакую грубоватую привлекательность, а над седеющей шевелюрой явно колдовал дорогой парикмахер. Восседал сей джентльмен за огромным дубовым столом, напротив застекленного шкафа из красного дерева. Очевидно, это и был достопочтенный Эдисон Гласснер.

— Миссис Риджвей, — поправила я и тут же услыхала, как у миссис Кросс перехватило дыхание. Я в недоумении оглянулась на нее. И почему мое имя вызывает здесь такую реакцию?

Эдисон Гласснер, в отличие от остальных, улыбался, обнажив блестящие белые зубы, слишком ровные, чтобы быть настоящими.

— Проходите, миссис Риджвей, — пригласил он. — Мы как раз начинаем.

Я села в последнем ряду, как можно дальше от остальной публики. Устроившись, принялась рассматривать стены, дабы ненароком не встретиться с кем-нибудь взглядом: механические головы были по-прежнему повернуты в мою сторону.

Большая комната являла собой образец кабинета адвоката. Подозреваю, что обстановка для таких кабинетов продается целиком, в стандартном наборе. Платишь энную сумму и получаешь панели из красного дерева, толстый плюшевый ковер нейтрального бежевого цвета и десятка два солидного вида свидетельств, которые развешивают на деревянных панелях. А также пачку книг в кожаных переплетах и книжный шкаф, куда их ставят на всеобщее обозрение. Книги Эдисона Гласснера выглядели так, словно их никто никогда не открывал. Впрочем, возможно, их и открыть-то нельзя. Возможно, это просто картонные муляжи, обтянутые синей кожей. А что вы хотите от набора?

Я поудобнее откинулась на деревянную спинку стула и попыталась — правда, безуспешно — расслабиться. И тут заметила, что я не одна в последнем ряду: у противоположной стены сидели двое мужчин. Оба были одеты в коричневые костюмы, но один был чернявым, почти смуглым, а второй белобрысым, чуть ли не альбиносом. Я едва взглянула на них, но этого было достаточно, чтобы определить, кто они такие, — луисвильские "сторожевые псы". Их выдавало выражение лиц, типичное для полицейских, — "как же нам все осточертело!". Я их не осуждаю. Если бы мне приходилось каждый день сталкиваться со всякими мерзостями, возможно, и у меня характер испортился бы.

Сыщики коротко глянули на меня и отвернулись. Похоже, я правильно сделала, что надела официальный серый костюм. Он лишил меня особых примет.

По крайней мере на время. А если точнее, до того момента, когда Гласснер, оглашая завещание, упомянул мое имя. Предыдущие пассажи прозвучали вполне заурядно. Даже адвокату было скучновато.

"Последняя воля и завещание Эфраима Бенджамена Кросса. Я, Эфраим Бенджамен Кросс, объявляю сие моей последней волей и отменяю все предыдущие завещания и дополнения к ним. Пункт первый: поручаю моему душеприказчику, Эдисону Гласснеру, оплатить мои долги, расходы, поминальную службу и налоги на передачу имущества…"

Да, поначалу завещание вгоняло в сон. Все свое состояние Кросс отписал любимой жене, Харриет Шекельфорд Кросс. Если бы она умерла раньше мужа, имущество поделили бы между собой дети, Матиас и Тиффани. Очевидно, присутствующие предполагали нечто подобное, потому что никто не проявил ни малейшего возмущения.

И эта общая невозмутимость сохранялась до тех пор, пока Эдисон Гласснер не прочистил горло и не окинул быстрым взглядом комнату, словно призывая собравшихся ни в коем случае не пропустить следующий пункт:

Я также завещаю моему дорогому другу Скайлер Риджвей, подарившей мне страсть, радость и "рэзон д'этр", 107 640 долларов наличными и мою вечную любовь".

При иных обстоятельствах это был бы очень трогательный момент. Усопший любовник посылает из могилы последнее прости женщине, которую любил всем сердцем. Увы, никто не растрогался. Ни на один глаз, включая и мои собственные, не набежала слеза.

Опять все головы развернулись в мою сторону. Миссис Кросс так побледнела, что даже губы у нее обесцветились. Взгляд, который она устремила на меня, вполне можно было квалифицировать как смертельное оружие. Судя по выражению лица Матиаса, он также не собирался приглашать меня на семейный праздник Рождества. А парочка полицейских уставились на меня с жадностью голодных псов, почуявших свежий кусок филе.