Американский голиаф - Харви Джейкобс

– Я не сирота. Мои родители еще живут.

– Вы все сироты, – сказала миссис Бейл. – Придя по милости нашего правительства в эту школу, вы отринули старые привычки и привязанности. Мы говорили об этом не один раз. А теперь, Герберт, скажи преподобному Турку, как глубоко ты сожалеешь о своей отвратительной выходке. Подобным поведением ты оскорбляешь весь класс.

– Потому что, когда мужчина голодный и женщина дает ему плод, – это не плохо. Напиться мудрости из волшебного плода – это не плохо. Почему твой уродский бог, с сухой пастью и горбатой спиной, презирает такого человека? Этот бог для другого места и времени. Я не сожалею, миссис Бейл. И я не сирота. Я первый сын Поющего Лиса, вождя племени дакота. Моя мать умерла, но ее дух плачет и летает по ветру. Почему я должен печалиться перед этим преподобным, если его бог – верблюд и будет срать там, где живет?

Схватив Герберта Черная Лапа за руку, преподобный мистер Генри Турк выволок его на середину класса. Мальчику было приказано согнуться и спустить штаны. Миссис Бейл вышла за двери, а преподобный Турк принялся хлестать Герберта Черная Лапа деревянным прутом. Розга оставляла на теле кровавые линии, похожие на боевую раскраску. Красные полосы переливались.

– Мой Бог повсюду, – мягко сказал преподобный, добравшись до мяса. – Он не знает народов и границ. Он охватывает землю, как сияющее небо. Соединенные Штаты Америки для Него – новый Иерусалим. Эта нация благословенна Им, как никакая другая. Он дал нам победу в войне и согласие в мире. Да святится дивное имя Его. Скажи «аминь».

– Аминь.

– Мой Бог любит эту землю, ее реки и моря, травы, деревья, холмы и долины. Он – холодный ключ в пустыне, снег на горных высях, росинка на розе. Он сотворил все и несет прощение всем, кто признает Его владычество. Он воскресение и жизнь. Очистись же, дитя мое, от гноя и желчи Люциферовой. Знай, что Иисус шагает по земле подобно великану. Имя Ему – праведность и непорочность. Милостью Его сотворены мы все по образу и подобию Его.

Возвращаясь на лошади домой, преподобный Турк улыбался закату. Он успокоился, и путаница в голове Герберта Черная Лапа представлялась ему даже забавной. Бог – это верблюд. Преподобного изумляла, работа первобытного ума. А также мысль, что ветхозаветный Бог чужд народу, землю которого Он избрал с таким тщанием, чтобы творить современные чудеса Его.

Разумеется, миссис Бейл была права, когда за чаем с пирогами говорила, как трудно этим юношам отказаться от мысли о Христе-захватчике. Какую райскую картину могут они себе представить? Те, кто обречен последним принять спасение.

И все же индейцы несли на себе налет бессмертия. Они говорили о Божественном духе, Ваконде и о чем-то там еще. Возможно, всякое насекомое, личинка или червь обладают подспудным знанием, древней памятью о высочайшем Творении. Для миссис Бейл в том был проблеск надежды, слабая возможность спасения есть даже у пчелы. Преподобному Турку взгляды этой женщины представлялись несколько надуманными. В его раю спрашивали хотя бы минимальные рекомендации.

Покачиваясь на спине лошади в такт ее шагу, Турк умиротворенно вспоминал времена своего детства, когда патриархи Книги, с их бородами и балахонами, казались ему чужими и далекими, как пыльные бури в Сахаре. Аскетичные апостолы имели мало общего с Сент-Луисом, Миссури, где родился и вырос преподобный. Понадобилось время и терпение, дабы понять, что Вифлеем – это колыбель Человека. Куда легче было бы броситься в объятия Иисуса, когда бы Он прошел через Бостон, Филадельфию, Чикаго или даже Нью-Йорк.

Преподобный Турк думал о том, что, пожалуй, слишком строго обошелся с Гербертом Черная Лапа. Но нет, уроки, припечатанные болью, помнятся дольше.

Удары и отголоски? К чему размышлять о непостоянстве? Чтобы легче пережить настоящее? Не скучно ли столь долгое безделье? Так мне никогда ничего не добиться. Потрачу время на рассуждения. Есть лишь я один. Удар? Дикое сотрясение? Ну и что? Стыдно. Недостойно величия.

Они шли по улицам Бингемтона, и Джордж Халл то и дело поглядывал на мятое лицо своего отца. Саймон Халл прожил на свете без малого восемь десятков лет. Сквозь покров его головы просвечивала кожа. Волосы как сухая листва. Губы – фиолетовые реки по краям болотистой впадины, что укрылась под защитой крошащихся стен. Только в глазах Саймона еще виднелась жизнь. Неумолимо-синие, они глядели на звездный ковш и жаждали возрождения. Джордж думал: «И я таким буду, если повезет все это вынести. Что за жизнь!..»

– Я переживаю за тебя, Джордж, – сказал Саймон. – Что за шашни с женой родного брата?

– С Лореттой? С чего ты взял? Что она тебе наплела? Переживай лучше за Бена. Сучка допрыгается.

– Лоретта мне ничего не плела. Я старый человек и живу в старом доме, Джордж. Со мной говорит каждая доска. Я слышу то, чего не хочу слышать. Мышь прошмыгнет, а по мне, будто целая армия.

– О чем ты?

– Бен на Лоретту не намолится.

– Ты решил, что мне могло прийти в голову опозорить родного брата?

– Я решил, что Джорджу не повредило бы держать своих цыплят в курятнике. Я решил, что твою шпагу хорошо бы засунуть в подходящие ножны. Я решил, что твоя жена – Анжелика, ты должен принять это и вести себя с неким подобием достоинства.

– Мне тридцать восемь лет. Я не идиот.

– Я не спрашивал, есть у тебя ум или нет. Я могу понять, как притягивает пылкая женщина, особенно если она валяется голяком всего в нескольких дюймах от тебя. Мы живем в одном доме.

– Да ты что?! Родной отец, у которого нет сил вытянуть дым из дохлой сигары, только что признался, что страх как рвется потрепать за шерсть любимого пуделька Лоретты? Или это ветер нашептал? Я, должно быть, сошел с ума. Ну да, так и есть.

– Не смей разговаривать со мной в таком тоне, Джордж Халл! Я лишь хочу сказать, что не порицаю тебя за греховные желания. Однако предупреждаю: держи своего жеребца в стойле. Оставь трагедии Шекспиру и грекам. Мы будем радоваться спокойной жизни, отличному делу и видам на будущее. Перед тем как умереть, я хотел бы знать, что мой дом благословлен шумным выводком здоровых внуков, – другой награды мы с твоей матерью и не желали. К чему я стремлюсь, Джордж, так это к миру в доме, здоровью и немного к процветанию.

Твои слова да Богу в уши. Думаешь, я хочу чего-то большего?

– Думаю, да. Я подозреваю в тебе нетерпеливый и беспокойный дух. Разрушительный дух. Разожми тиски отчаяния, эти алчные щупальца, которые тянутся к каждой капле меда в каждом улье. Пусть станет твоим девизом: «Твердость, смирение, благодарность».

– Спасибо, отец, я постараюсь запомнить.

– У тебя лживый язык, сын. Ты заносчив. Я решил поставить на службу и то и другое. Пришло время расширить наше предприятие, раздвинуть горизонты, найти новые рынки, создать новый продукт. Я работаю над сигарами для новоиспеченных свободных негров – это будет недорогая брева из колорадской медуры, назовем их «Негритосик». На этикетке довольный черный малыш, укутанный в белый заячий мех.