По локоть в крови. Красный Крест Красной Армии - Артем Драбкин

Раздался сильный взрыв. Землю основательно тряхнуло. На меня посыпались комья земли. Я хотела вскочить и бежать к своим, но бомбы продолжали рваться, выли пикирующие «Юнкерсы», раздавались крики и стоны раненых. Я подбежала к Жене. Она была вся в крови, капитану, лежащему рядом с ней, оторвало обе ноги. Он сказал только — какие вы счастливые!

У нас не было ни одного индивидуального пакета, все было в машине. Случайно нашлись косынки, и мы постарались превратить их в жгут. Но разве они помогут при таком сильном кровотечении? Откуда-то здесь оказались гражданские. К нам бежала женщина с девочкой на руках, но девочка уже не нуждалась ни в чьей помощи. Я впервые увидела убитых детей. Это так страшно, невозможно найти слова, чтобы передать. Раненые просили помощи, воды. Горели ветви деревьев, которыми были замаскированы машины, огонь змейкой уже бегал по многим из них. Сейчас, если не успеют их отогнать, начнут рваться боеприпасы. Самолеты пошли на второй заход. Шоферы отгоняли машины, солдаты вытаскивали раненых, мы помогали. Нужно бежать к своим, может быть, их уже нет в живых. Но они оказались живы. Ранена только одна из наших девчонок в руку. Ира так усердно пряталась, что голова ее попала между двух деревьев, и мы еле-еле ее вытащили. От страха мы плохо соображали. Нашей раненой нужно было снять телогрейку и гимнастерку и перевязать руку, а мы обрезали ей рукав на телогрейке и на гимнастерке, и потом пришлось прикалывать булавками.

А бомбы все продолжали рваться, и мы с большим трудом покинули эту поляну. Только вечером нам удалось снова двинуться к Москве.

На ночь остановились в Малом Ярославце. Шофер достал на складе чудесных белых маринованных грибов, приготовленных на экспорт. Мы съели целое ведро грибов и таз картошки. Так мы давно не пировали. Спали как убитые, а утром еле-еле вырвались из города. Прибежала хозяйка, сказала, что в городе немцы. Хорошо еще, что остановились на окраине. Нас обстреливали из пулеметов, по дороге рвались снаряды, спаслись просто чудом.

Ночью въехали в Москву. Всех нас охватило необыкновенное волнение. Вот она — столица нашей Родины (которой я ни разу не видала). В голову приходят всякие высокие слова, вспоминаешь Пушкина и Лермонтова. Какой раз уже за нашу историю враги рвутся к ней. И эти, которые сейчас находятся на ее подступах, мечтающие повернуть колесо истории, в какой-то степени уже добились этого. В смысле жестокости они ничуть не уступают татаро-монгольским ордам, а пожалуй, уже и переплюнули их.

Меня просто трясет от волнения. Москва затемнена, только в необходимых местах огни маскировки. Мы проезжали по Крымскому мосту, так красиво отражаются в воде эти мерцающие огоньки.

Но темно в Москве только в минуты затишья. Во время вражеских налетов, а они длятся почти непрерывно, ночь отступает. Вот оно — небо в алмазах. Московское небо превращается в какой-то светящийся шатер, во всех направлениях его перерезают снопы трассирующих пуль и снарядов, то здесь, то там скрещиваются бесчисленные гигантские лучи прожекторов, и часто в это перекрестье виден ослепленный, тщетно пытающийся уйти вражеский самолет, но они держат его крепко. Кажется, нет уголка на московской земле, который не стрелял бы. Почти на каждом доме зенитки. Стоит такой грохот, что разве только прямое попадание можно будет ощутить.

Фашисты бросили все силы на Москву, они знают, что если теперь не возьмут ее, то план блицкрига, который должен был, по замыслу Гитлера, осуществиться еще в июле, сорвется окончательно, а затяжная война и русская зима никак не входили в их планы.

Мы ночевали на квартире профессора мед. института — друга Астапенко. Расположились на полу под роялем. С нами вместе адъютант командира дивизии лейтенант Зураб Гвелисьяни. Какой замечательный парень — настоящий рыцарь. На днях мы попали под сильную бомбежку, и, когда самолеты израсходовали весь запас бомб и стали поливать нас из пулеметов на бреющем полете, меня прошила бы пулеметная очередь, если бы не Зураб.

Мы узнали, что будем на Волоколамском направлении. Кто-то сочинил новую «Катюшу»:

Шли бои на море и на суше,

Над землей гудел снарядный вой,

Выезжала из лесу Катюша,

На рубеж знакомый, огневой.

Выезжала, мины заряжала,

Против немца, изверга, врага.

Ахнет раз — роты не бывало,

Бахнет два — и нет уже полка.

Не удастся замысел злодейский,

Не видать врагам родной Москвы.

От «катюши» нашей, от гвардейской,

Врассыпную бегают враги.

Пока мы находимся в деревне Некрасино. Наша дивизия в ответ должна быть введена в бой. К нам приходил из дивизии какой-то командир (знаков различия у него нет), беседовал с нами. Мы ему обо всем рассказали: как мы убежали из своей части, не хотели быть в тылу, и попали в МСБ. Ночью совершенно неожиданно нас арестовали и повели на допрос. Первой вызвали меня. Я вошла в комнату и чуть не упала — за столом сидел этот самый тип из дивизии, с которым мы незадолго до этого разговаривали. Мы ведь ему описали свой побег со всеми подробностями, а он оказался нач. особого отдела дивизии и вот теперь вызвал нас на допрос. Для какой цели? Неужели он думает, что мы что-нибудь скрывали? На столе у него стоит трехцветный немецкий фонарь, и зеленый цвет направлен на стул, куда он посадил меня. Освещалось только это место, остальная часть комнаты была в темноте. Каким отвратительным выглядел он в это время. В первую минуту я подумала, что это плен, и меня допрашивает немец, и никак не могла отделаться от этой мысли. Я сказала, что ему уже все известно и добавить к этому мне нечего. Особист говорит, что наш побег — это дезертирство. Я ему ответила, что он может считать как ему угодно, но мы это дезертирством не считаем. Мы в армии добровольно и хотим быть на передовой, а не в тылу. В ответ на это он сказал, что совсем не уверен в том, что мы не к немцам бежали, и меня спасает несовершеннолетие, в противном случае он бы меня расстрелял. Женя плакала, он назвал ее мужа предателем, а муж у нее был военврачом-пограничником и погиб в первый день войны. Потом ввели Олюшку, и у меня поднялось настроение, она так стала ему грубить, что он прекратил допрос и выгнал нас.

Солдат с винтовкой, охранявший нас, ушел. Мы помчались к комиссару, он нас успокоил, сказал, что брал нас он и отвечать будет тоже он. Так закончилась наша эпопея с побегом. Особиста в дивизии звали «Бубновый король» (теперь, когда я переписываю дневник, давно уже знаю, что он расстрелян в 42-м году как немецкий шпион).

Дивизия вступила в бой[6]

Первый раз разлучилась с Олюшкой и Ирой. МСБ разбили на несколько эшелонов, чтобы приблизить помощь раненым. Немцы наступают, они все еще во много раз превосходят нас во всем — в людях, танках, артиллерии и самолетах, последние целыми днями висят в воздухе.

Раненые поступают без конца уже несколько дней, а нас с Люсей никто не сменяет — некому.

Все эти дни мы не ели и не спали, разве будешь думать об этом, когда для некоторых ребят секунды решают — жить или не жить. Приказали надеть каски и сверху обтянуть марлей (осколки стали попадать даже на операционный стол).