Матрица смерти - Джонатан Эйклифф

Я кивнул.

— Могу я попросить, чтобы эта... утрата не помешала вашей работе?

— Не вполне понимаю, что вы имеете в виду.

— Я хочу, чтобы вы осознали: если вы не будете справляться с работой, то никакого сочувствия от меня не дождетесь. В центре здоровья имеются врачи, занимающиеся личными проблемами. Наши отношения должны оставаться строго профессиональными, чисто академическими. — Он помолчал. — А если только я услышу, что вы залавливаете медиумов, через которых надеетесь получать нежные послания от вашей любимой покойницы... Я вам прямо скажу: этого я не потерплю.

Мне очень хотелось его ударить, но я удержался. Вместо этого я громко хлопнул дверью, спустился по лестнице и вышел на холодную улицу. Начался дождь, но я его почти не замечал. Без пальто и без шляпы я шел, сам не зная, куда и зачем. Не могу сказать, чтобы я был зол на Фергюссона. То чувство, что я испытывал, нельзя было назвать злобой. Оно было намного мягче — и намного опаснее.

Наконец я немного пришел в себя, сел в автобус и поехал домой. Поднимаясь по лестнице, я считал ступеньки — до моей квартиры их предстояло одолеть сто шестьдесят восемь. Каменные ступени в некоторых местах были сношены поколениями утомленных ног, карабкавшихся от одной до другой площадки.

Следующие несколько дней я приводил в порядок свои книги и бумаги и выходил на прогулки, желая получше познакомиться с городом. Сначала я посетил Старый город, затем прошелся по более прямым улицам Нового города, обратил внимание на красивые кованые георгианские решетки дверей. Чувствовал я себя одиноким, отверженным — скорее туристом, нежели новым жителем Эдинбурга. Красота меня не трогала, я не находил гармонии в длинных перспективах улиц с высокими домами, сложенными из песчаника.

К работе я приступил на следующей неделе, читая с раннего утра и до позднего вечера в залах Национальной библиотеки, что на Мосту Георга IV.

Так началась утомительная зима. Каждый день передо мной проходила череда книг и брошюр, отупляюще банальных. Мне хотелось охватить оккультные верования как можно шире, с тем, чтобы сузить до предела предмет исследования. До рези в глазах я читал о великих пирамидах, НЛО, реинкарнации, астрологии, античных мистериях, гностических евангелиях, картах Таро, тантристской йоге, лечении кристаллами... Лабиринт теорий, который, казалось, охватывал все, что только можно, — и человеческую одержимость, и надежду, и страх.

Я скользил по поверхности всех теорий, как конькобежец на тонком льду, которого каждую минуту страшит опасность провалиться в глубокую ледяную воду.

К концу декабря я убедил себя, что прочел все, что мне нужно. Я довольно точно выяснил, как передвигаться по незнакомой территории. Достаточно было уверенно держаться при разговоре, уметь формулировать вопросы и, сделав усилие, стараться понять ответы. Первый мой контакт состоялся с одной из эзотерических сект. Потом я старался ограничить себя общением с самыми популярными сектами, идущими в ногу со временем.

Я предполагал — и предположение это, как выяснилось со временем, оказалось верным, — что прямой контакт с сектами сатанистов или с колдунами установить чрезвычайно трудно. Этим людям было что скрывать, во всяком случае, они сами так считали. Они уж точно не бросились бы давать интервью первому встречному. Но я к тому времени прочел уже достаточно, чтобы знать: секты постепенно перетекают одна в другую, так же, как и верования. Те, кто сейчас занимался магией или демонизмом, начинали, скорее всего, с посещения собраний более умеренных ассоциаций, например, теософских или розенкрейцерских, либо с одного из кружков, посвященных изучению теорий Успенского или Гурджиева.

Социолог — это не журналист. Он и не может себе позволить работать, как журналист. Там, где газетный писака состряпает громкую статью, основанную на единственном визите, или полдюжины интервью, где запросто может исказить факты или нанести кому-то обиду (ибо спрашивать с него потом некому), социолог обязан действовать крайне осторожно. Ему приходится потратить несколько месяцев, чтобы узнать людей, поведение и верования которых изучает. Необходимо завоевать их доверие. Нельзя полагаться на первые впечатления, нужно глубоко разобраться в чувствах и убеждениях людей. Работа эта в высшей степени деликатная, требующая понимания человеческой натуры и в то же время — полной объективности.

Итак, вечерами я постоянно просиживал в сырых холодных комнатах или арендованных залах, слушая об Атлантиде или гималайских колдунах, герметизме или алхимии. Ораторы были разные. Многие принадлежали к старшему поколению — наследники викторианского оккультизма. Страстные, потрепанные, или, наоборот, расфуфыренные; речь их изобиловала архаизмами. Они не пропускали ни одного собрания. Комнаты, где они выступали, были чрезвычайно пыльными, вдоль стен стояли стеллажи; названия книг разобрать было невозможно. Под монотонные голоса, бубнившие об астральных телах или исчезнувшем материке Лемурия, я впадал в дремоту.

Другие ораторы были много моложе — новое поколение энтузиастов, интересующееся больше кругами на пшеничных полях да утомительными фантазиями мадам Блаватской и Анни Безант. Про себя я решил, что начну именно с молодых. Слушал я их внимательно, стараясь завоевать доверие. Присматривался, кто из них больше говорит о магии, кто делает намеки на нечто такое, о чем бы он, возможно, и рассказал, но почел за благо промолчать. Я никому не признался в том, что я ученый из университета, так как знал, что тут же вызову подозрения. Вместо этого дал понять, будто я студент старшего курса факультета социологии. Решил открыть правду со временем, когда некоторые слушатели узнают меня получше и поверят мне.

Днем я по-прежнему занимался в библиотеке. К февралю жизнь моя разделилась надвое. Первая половина проходила в библиотеке, а вторая до позднего вечера продолжалась в лекционных залах. В университет я ходил крайне редко — забрать почту и напомнить Фергюссону, что я еще жив. Подход к чтению у меня изменился. Общей литературы я прочитал достаточно для того, чтобы участвовать в беседах, неизменно проходивших после лекций. И все же я ощущал свое невежество и неготовность проникнуть в тот мир, в который так стремился.

Я прочел всю доступную мне литературу по магии, начав с «Догмата и ритуала высшей магии» Элифаса Леви, разных работ Алистера Кроули и перейдя потом к Фичино и Джону Ди. Темные мистерии, тайны Арканов и... тарабарщина, страница за страницей. Я проделал эту утомительную работу не ради истины и знаний, а ради обретения модной маски.

Но маска всего лишь маска, и если ее привязать тесемкой, будет только заметнее. Мне нужно было нечто большее, нежели фамилии авторов, произведения которых я читал, и жаргон, который усвоил. В середине апреля я начал практиковать ритуалы, описание которых прочел в книгах по ритуальной магии. Я чертил мелом на дощатых полах своей квартиры круги и пентаграммы, зажигал свечи, произносил заклинания на латинском, греческом, старофранцузском, среднеанглийском и других языках, названия которых мне даже не были известны.

Сначала я был смешон самому себе, но с течением времени привык к ритуалам. Они даже стали действовать на меня расслабляюще, почти гипнотически. Само по себе это было интересно, и я решил проконсультироваться с кем-нибудь с факультета психологии. Возможно, тяга к оккультизму вызвана потребностью в ритуалах и в том психологическом комфорте, который они могут принести. Тогда я еще ничего не понимал. Я был наивен, как ребенок.