Смерть на кончике хвоста - Виктория Платова

— Езжай в Голливуд, — устало сказала Наталья.

— Ты думаешь?

— Это Саня так думает. А я просто передаю его пожелания— режиссерские и человеческие.

— В Голливуде тоже харыпы, — Джава снова уткнулсяв книгу. — Только свои, американские.

Наталья вздохнула, поднялась с дивана и направилась квыходу.

— Ты куда? — спросил Джава.

— Дежурить. У меня еще кухня, туалет и ванная.

— А-а…

И все, никаких телодвижений. По графику, вывешенному в общейкухне, они дежурили две недели: это соответствовало количеству человек,проживающих в комнате. Джава этот установленный десятилетиями порядокигнорировал напрочь. В гробу он видел чистку чугунной ванны и раковин,заплеванных зубной пастой. Быт совсем не приставал к нему, он каплямиотскакивал от Джавиного худого, безволосого, совершенного тела. Джава казалсяперсонажем элитарного западноевропейского кино, в котором герои пользуютсятуалетной бумагой только для того, чтобы стереть со щеки губную помаду героинь.

— Может быть, ты поможешь мне? — неожиданно длясебя спросила Наталья.

Джава поднял на нее ленивые азиатские глаза.

— Что?

— Может быть, ты поможешь мне? Сколько можно валятьсяна диване?

Она произнесла это впервые за год их совместной жизни, И этобыл бунт. Бунт на женской половине дома. Отказ от безропотной стирки носков иночного переписывания от руки всех Джавиных ролей из всех пьес. И двойногонаряда на помывку коммунального сортира.

— Знаешь что, Джава, — с неведомым доселенаслаждением произнесла она, — сам ты харып. Чесночный узбекский харып.

Это была чистая правда. Джава обожал чеснок. Чеснок являлсяего альтер эго, его доминантой, приправой к выученным и невыученным ролям,приправой к Бродскому, приправой к сексу. Даже на дне флакона «Хьюго Босс»,любимого Джавиного парфюма, Наталье иногда мерещились чесночные головки…

— Дура, — просто сказал Джава.

— Харыпка, — поправила его Наталья и отправиласьдраить полы и унитаз.

…Когда спустя час она вернулась в комнату, Джавы уже небыло. Ее бунт оказался жестоко подавленным, вероломный узбек резал по живому.Он ничего не сказал ей, он просто ушел, захватив с собой все свои вещи. Дажемокрые носки с батареи — последнее жертвоприношение влюбленной женщины. Воттолько Бродский остался лежать на диване — открытый на странице стодевятнадцать: «Бобо мертва, но шапки не долой. Чем объяснить, что утешатьсянечем…»

Наталья не стала читать стихотворение до конца. Бобо мертва.Ничего не попишешь.

Через два часа после «смерти Бобо» и одиночества, сжирающегоее изнутри, она решилась позвонить Нинон.

Нинон, ее старая институтская подруга с театроведческого,продвинутая интеллектуалка и гуру по совместительству, работала в редакциипопсового журнала для нимфеток «Рussy cat». Нинон вела рубрику «Все, что выхотели знать о сексе, но боялись спросить» и терпеливо вколачивала в безмозглыетинейджерские головки основы петтинга, сведения о противозачаточных средствах ивыборочные позы из «Камасутры».

Услышав на другом конце провода голос Нинон, Натальянаконец-то расплакалась.

— Слава богу, — проворковала Нинон. — Твойкекс тебя бросил.

«Кексами» на сленге «Рussy cat» именовались молодые люди. Ивсе эти молодые люди в интерпретации Нинон только и мечтали о том, чтобыобвести вокруг пальца несчастных нимфеток.

— Я умоляю тебя… Оставь жаргон для своей макулатуры.

— Ладно, прости. Только не вздумай сделать какую-нибудьглупость.

— Какую?

— Ну, мало ли… Пойдешь и нажрешься спичек. Иливылакаешь бутылку ацетона.

— Ты думаешь?..

— Ничего я не думаю. Вот что. Я к тебе сейчас приеду.Только скажи, что взять: водку или коньяк?

— Бренди. «Слънчев бряг». — Наталья улыбнулась:верная Нинон как в воду глядела. И в этой воде с самого начала просматривалиськонтуры их с Джавой неизбежного расставания.

…Нинон нарисовалась спустя сорок минут. Завиднаяоперативность, если учесть, что жила она у черта на рогах, в Веселом поселке.Нинон возненавидела Джаву, едва лишь тот осел в Натальиной комнатенке с видомна глухую стену соседнего дома. Она ненавидела его верно и преданно, она проелаНаталье плешь этой ненавистью, она живописала апокалиптические картиныДжавиного вероломства и предательства.

Накаркала. Теперь Бобо действительно мертва.

Наталья отправилась в только что вымытую «Пемолюксом»ванную, пустила горячую воду и взяла в руки бритвенный станок. Полоснуть бы позапястьям, которые еще сегодня утром сжимал Джава…. Полоснуть бы, да многочести. Оставим такие штучки для менопаузы, как говаривают в американскихинтеллектуальных комедиях. Вздохнув, Наталья подбрила подмышки, выдраила зубыпастой для курильщиков и вернулась в комнату как раз к приходу Нинон.

— Привет освобожденной женщине Востока, — с порогабрякнула Нинон и, распахнув роскошную песцовую шубу, показала Наталье двебутылки «Слънчев бряга», покоящиеся у нее на груди. — Завтра сходим вцерковь и поставим свечи.

— Зачем? — удивилась Наталья.

— Не зачем, а за что. За твое счастливое избавление отсреднеазиатского тирана. Это надо обмыть, девочка моя!

Весь остаток вечера, под отдающий техническим спиртомсуррогат и квашеную капусту, Нинон терпеливо втолковывала подруге всепреимущества ее нынешнего положения.

— Во-первых, этот кекс не довел бы тебя до добра.Приучил бы к дури, а потом и к героину, а потом и к ЛСД. Посадил бы на иглу.

— Не говори глупостей, Нинон. Я же не подписчица твоегожурнала… И вообще — у тебя больное воображение.

— Почему же глупостей? Целый год жрал и пил за твойсчет, валялся на диване и книжонки почитывал. Сопляк. Дешевка. Да еще икараван-сарай здесь устроил. Сколько его узбекских дружков у тебя перебывало,а? Я уже молчу о том, что ты пахала на него как проклятая….

— Я его люблю…

— Любить — это не значит позволять вытирать о себяноги. — Нинон молодецки опрокинула в себя стопку бренди и щелкнулапальцами:

— О, хорошая мысль…

Да уж, хорошая. Наталья грустно улыбнулась. Завтра же Ниноннастрочит письмо в редакцию от имени какой-нибудь зазевавшейся нимфетки,пострадавшей от пениса какого-нибудь кекса. И сама же ответит на него.

Любить — это не значит позволять вытирать о себя ноги.Цитата дня.

— Он оставил у меня своего Бродского…. Нинон тотчас жеуткнулась в сто девятнадцатую страницу потрепанного сборника.

— Ого! Со значением. Слушай, чем ты так ему насолила?