Сука-любовь - Дэвид Бэддиэл

«С тех пор, как ужасное известие прошлого воскресенья…»

— Она вовсе так не считает, — произнесла Эмма. Она пристально смотрела в экран, сильно хмурясь, что трудно было определить по сдвинутым к переносице бровям, почти полностью выщипанным, скорее — по непривычным глубоким бороздкам, появившимся на ее лбу, там, где кожа ее была девственно гладкой и белой, как первый снег. — Посмотрите на ее глаза. Такие холодные…

— Мне они кажутся испуганными, — сказал Джо.

Эмма недовольно фыркнула и отвернулась. Они сидели на софе, дизайн которой она разработала сама, когда работала, еще до рождения Джексона, в «Чейзе», магазине мебели для богемы в Чапеме; Эмма расположилась на краю с высокой резной спинкой, Джо — на краю с единственным подлокотником из кованого железа. Сильвия сидела между ними. Дочь постоянно дергала ее за руку, всю в печеночных пятнах. Краем глаза Джо видел, как при каждом тычке кожа на тыльной стороне кисти собиралась в гармошку.

«И вот что я говорю вам теперь, как ваша королева и великая мать, говорю от чистого сердца…»

— Ну да, — протянула Эмма.

Джо потупил взгляд, смущенный ехидством Эммы, которое настолько не вязалось с ее обычным поведением, что этот выпад выглядел неуклюжим и вымученным, как игра плохой актрисы. Он вдруг почувствовал жар, так иногда бывает, когда становится стыдно за кого-то другого, и его рука инстинктивно потянулась к правому уху. Черты лица Джо были в целом правильными — правильными при беглом взгляде, то есть ни большими, ни мелкими (хотя кончик его носа был более плоским и широким, чем спинка, о чем он, конечно, знал, и даже считал, что это придает ему вид боксера или борца) — за исключением мочек ушей, которых попросту не было: уши Джо выглядели так, словно мочки были срезаны во время какой-то невероятной аварии на производстве. В юности, когда мочки, несомненно, становятся второй по значимости эрогенной зоной, Джо был очень обеспокоен такой недостачей — первая подружка просто бросила его из-за этого — и начал тогда тереть и растягивать их в попытке увеличить. Привычка сохранилась; мотивация, в целом, угасла, хотя частенько он смотрелся в зеркало и гадал о своей старости: тогда как большинство мужчин обрастут размашистыми лопухами, одарит ли она его мочками нормального размера?

«Она была исключительно одаренной женщиной…»

— Ну ради бога! Хоть раз скажи что-нибудь от души!

— Что ты еще от нее хочешь? Это единственный способ выражения, который она знает.

— Ну, это ее шанс все изменить. Найти контакт!

Сердце Джо ухнуло вниз. Она выглядела совсем другой, не такой, какой он ее знал: спокойной, благожелательной и добросердечной. Она говорила, как все эти придурки, которых телевидение ежедневно выдает за «глас народа». Они все выглядели такими несчастными, эти люди, словно жертвы террора. Он прочитал среди вороха статей в рубрике какого-то журналиста, что люди, пришедшие публично поучаствовать в трауре, были каким-то образом связаны с отверженной, изгнанной Дианой. Джо знал, однако, что связаны они были вовсе не с ней, а с истерией; это шумиха, созвучная их собственной потребности слышать то, что они хотели услышать, привела их туда. Это был диагноз.

— Я знаю эту женщину, — промямлила Сильвия. Она сняла свои очки с синими линзами и ткнула пальцем в одного из гвардейцев на экране.

— Правда, мам? — изумилась Эмма, повернувшись к ней с выражением надежды на лице.

— Да, — уверенно ответила Сильвия. — Это миссис Ирвинг из булочной.

«…никогда не теряла своей улыбки и способности смеяться…»

— Не может быть, мама, ты помнишь… — И тут она запела: — «Боже, храни нашу милостивую королеву, да здравствует наша благородная королева».

— «Боже, храни нашу милостивую королеву, да здравствует наша благородная королева», — немедленно пропела и Сильвия. Эмма кивнула — это был медленный кивок школьной учительницы маленькому ребенку, который наконец выполнил задание правильно, и тогда они пропели вместе:

— «Боже, храни королеву».

Сильвия в свое время была певицей, в основном ирландского фольклора в клубах и пабах Каунти-Корка, и особенностью течения ее болезни было то, что она не разрушила ее музыкальную память. В этом нет ничего необычного, в медицинской практике был интересный случай: у органиста из Кембриджа полностью отсутствовала кратковременная память, но он мог играть фуги и токкаты с начала и до конца. Музыка, как и запахи, воздействует на мозг способом, не до конца изученным наукой, способом весьма загадочным.

Способность к повествованию утрачивается у страдающих болезнью Альцгеймера чаще всего, а ведь музыка и есть не что иное, как повествование, последовательность нот, одной за другой, словно слова в рассказе. Но если Эмма попросит Сильвию рассказать сказку или повторить историю, ответом будет потерянное выражение лица, как, в общем-то, и при просьбе спеть песню. Чему Эмма научилась, так это гениальному методу общения с матерью, последнему из доступных: она просто начинала петь песню, и ее мать подхватывала, уверенно, не сбиваясь. Иногда Эмма звонила ей и просто пела; Джо слышал ее из любого уголка дома, зная, что ее мама вторит ей на другом конце провода. Эмма могла даже спеть ей песню, которой та не знала, и она повторила бы все в точности, правда, забыв ее сразу же после исполнения.

Они закончили петь и снова уставились в экран.

— Да, — сказала Эмма. — Это определенно миссис Ирвинг.

«Ни один человек, знавший Диану, никогда не забудет ее. Миллионы других, не встречавших ее, но чувствовавших, что они ее знают, будут помнить ее».

И Эмма, и Джо хранили секундное молчание после этой кристальной капли простоты в потоке монаршей помпезной речи. Никто не нашел повода для спора в этом простом утверждении. Во время паузы Джо подумал, что он мог бы как-нибудь смягчить свою оценку этого события; он знал, что эмоциональный штопор, в который свалились их отношения, начался с несовпадения их взглядов именно на смерть Дианы.

«Я разделяю вашу решимость хранить и лелеять память о ней».

Эмма хмыкнула, схватила пульт и направила его на широкий экран.

— Не надо, — сказал Джо. Голос показался ему чужим, абсолютно не похожим на его собственный.

— Почему не надо?

— Ради бога, Эмма. Я сотни раз на этой неделе хотел выключить телевизор. И ты не давала мне этого сделать. Теперь я хочу посмотреть. Во всяком случае, это не еще одно… — он заколебался, желая сказать «гребаное», но присутствие Сильвии удержало его, хотя он и сам не смог бы объяснить почему, так как она вряд ли расслышала бы это ругательство и уж точно не запомнила бы, — … обозрение ее жизни и свершений или очередной сумасшедший на улице, выражающий наши чувства.

— Оʼкей, Джо, — сказала Эмма, поднимаясь. — Я знаю, что ты чувствуешь.

— Отлично… Я не хочу быть бессердечным. И ты знаешь, что я люблю сентиментальности. И я люблю поплакать. По только тогда, когда меня заставляет Спилберг или еще кто. Я лишь не терплю, — он с досадой махнул рукой на телевизор, — когда это пытается сделать Питер Сиссонс.