Такой я была - Смит Эмбер

– Нет, – твердо произношу я голосом, который словно принадлежит кому-то другому.

Брат стоит и смотрит на меня сверху вниз. Он растерян – еще никогда в жизни я не говорила ему «нет». Переминаясь с ноги на ногу, Кейлин слегка наклоняет голову вбок, как собака, выдыхает облачко пара и открывает рот. Но я не могу позволить ему произнести шутливую остроту, которую он сейчас обдумывает.

– Ничего ты не понимаешь! – Я бы выкрикнула эти слова, если бы мои зубы не были сжаты.

– Не понимаю чего? – Его голос на октаву выше обычного, и он оглядывается кругом, точно ищет кого-то, кто бы объяснил ему, что происходит.

– Ты мой брат. – Слова рвутся с языка и обрушиваются лавиной. – Не Кевина!

– Да что с тобой такое? Хотя я знаю, в чем дело!

Я встаю, потому что должна сказать ему правду, прежде чем он уйдет. Должна рассказать, что произошло.

– Если ты знаешь, почему он все время проводит здесь? Зачем ты всегда привозишь его с собой? У него что, своей семьи нет? – Мой голос срывается, и слезы катятся из глаз.

– В первый раз слышу, что тебе не нравится его присутствие. Мне казалось, как раз наоборот. – Его слова эхом повисают в воздухе. Я поднимаю голову и смотрю на Кейлина. Мои глаза затуманены слезами, но я все равно замечаю, что он злится.

– Что значит – как раз наоборот? – вздрогнув, спрашиваю я.

– А то, что, может, пора уже забыть о своей девчачьей влюбленности? Сначала это выглядело мило, даже забавно, но, Иди, сколько можно? Ты стала какая-то злобная. На себя не похожа. – И тут же добавляет, скорее, отвечая на свои собственные мысли: – Хотя, наверное, я должен был это предвидеть. Забавно, мы с Кевином только что об этом говорили.

– О чем? – выдыхаю я почти беззвучно. Поверить не могу. Поверить не могу, что он это сделал! Настроил против меня моего брата, моего единственного лучшего друга и союзника.

– Забудь, – огрызается Кейлин, поднимает руки и уходит. Мне лишь остается смотреть, как его фигура, уменьшаясь, сливается с черно-белым фоном. Я стою на улице еще некоторое время, пытаясь понять, что теперь делать, куда идти, как жить в мире, где брат больше не на моей стороне.

В тот вечер я тихо закрываю дверь. Поворачиваю защелку на девяносто градусов вправо и как можно сильнее дергаю за ручку – на всякий случай. Потом поворачиваюсь и смотрю на кровать. Простыни и подушка чистые, на постели ни складочки. Не знаю, получится ли у меня прожить еще хоть минуту, не сказав кому-нибудь, что произошло. Достаю телефон из кармана и звоню Маре, но сбрасываю звонок.

Я включаю потолочный светильник и настольную лампу и достаю с верхней полки шкафа спальный мешок. Разворачиваю его на полу и пытаюсь думать о чем угодно, кроме того, почему не могу спать в кровати. Ложусь – точнее, падаю – на пол своей комнаты, накрываю голову подушкой и плачу так сильно, что, кажется, никогда не перестану. Я плачу до тех пор, пока слезы не кончаются, пока они все не выливаются, как будто мои слезные железы вдруг отказали. Остаются только звуки: вздохи и всхлипы. Мне кажется, что я сейчас усну и уже не проснусь. Почти надеюсь, что так и будет.

Если на свете есть ад, он похож на школьную столовую. Первый день в школе после зимних каникул. Я что есть сил пытаюсь просто вернуться к нормальной жизни. Жить как раньше. Стать той, кем я была раньше.

Отстояв в очереди за обедом, оглядываюсь в поисках Мары. Наконец вижу, как подруга машет мне рукой из гомонящей толпы. Она нашла нам местечко у окна, в углу, где вечный сквозняк. Через каждый шаг кто-то преграждает мне дорогу, кричит, чтобы его услышали в этом гаме, добавляя в общий гвалт еще больше децибел.

– Сюда! – вопит Мара, когда я подхожу ближе. – Стивен пришел пораньше и занял нам столик. – Мара улыбается во весь рот: она весь день улыбается, да и всю неделю, с тех пор, как ей сняли брекеты.

– Здорово, – отвечаю я. Занять этот стол – все равно что выиграть джекпот. В этом углу нас никто не заметит и не будет дергать, как обычно. Но я удостаиваю Стивена лишь слабой улыбки.

Стивен Райнхайзер, больше известный как Жирдяй – милый тихоня, фотограф, снимающий для школьного ежегодника. Иногда садится с нами за обедом. Не то чтобы мы дружим, нет. Скорее, просто знакомы. Стивен принадлежит к другой разновидности школьных чудиков, чем мы с Марой. Мы – чудики, которые вступают в клубы и играют в оркестре. А он просто никуда не вписывается. Но это неважно; между нами существует безмолвное взаимопонимание. Мы знакомы со Стивеном со средней школы. Знаем, что в седьмом классе у него умерла мама. Как и нам, ему пришлось несладко; возможно, даже хуже, чем нам. Поэтому мы вроде как присматриваем друг за другом. То есть если кому-то из нас удается отхватить подходящий столик в углу за обедом, мы все усаживаемся за него и не говорим о том, почему так важно занять именно этот стол.

– Иди, – как обычно неуверенно начинает Стивен, – не хочешь вместе поработать над докладом по истории для мистера Симмонса?

– Каким докладом?

– О котором он говорил сегодня утром. Помнишь, он раздал нам список тем? – напоминает одноклассник.

Но у меня в памяти провал. Должно быть, это бросается в глаза, потому что Стивен открывает папку, улыбается, достает листок бумаги и передает мне.

– Как тебе такая тема: «Колумб – герой или злодей»?

Смотрю на этот листок, будто вижу его впервые.

– О. Ладно. Хорошо. Звучит неплохо. Колумб.

Мара достает зеркальце и в миллионный раз принимается изучать свои зубы, проводя языком по их гладкой поверхности.

– Боже, неужели у всех всегда зубы такие? – рассеянно спрашивает она.

Но не успеваем мы ответить, как на наш стол обрушивается канонада из кукурузных зерен.

– Фу, гадость! – визжит Мара и вытряхивает из прически маленькие желтые шарики. Те одна за другой падают на пол. Я восстанавливаю траекторию полета, и мой взгляд падает на стол компании десятиклассников) в куртках с эмблемой школьной футбольной команды. Сложившись пополам, они бьются в истерике, глядя, как Мара пальцами вычесывает кукурузу из длинных волос. Ее голос звенит в голове далеким эхом:

– Все, больше нет?

Я смотрю на нее, но мне кажется, что это происходит где-то очень далеко и в замедленной съемке. Стивен кладет бутерброд с колбасой на целлофановый пакетик и откашливается, словно собирается что-то предпринять. Но вместо этого лишь смотрит вниз, как будто хочет просверлить этот чертов бутерброд взглядом и в данный момент это единственное, что его волнует.

– Батарея, огонь! – кричит кто-то.

Я поворачиваю голову и вижу, что один из парней – с идиотской ухмылкой и прыщами на лице – прицеливается. Его катапульта из дешевой, легко гнущейся металлической ложки с бледно-зеленым горошком готова выстрелить в мою сторону. Его указательный палец слегка оттягивает кончик ложки.

И тут меня пронизывает горячая, раскаленная добела ярость; она застилает глаза и охватывает сердце, заставляя его неумолимо биться. Я вскакиваю с места, даже не успев понять, как телу удалось так быстро сорваться без какого-либо сигнала от мозга. Прыщавый прищуривается, щель рта еще больше раздвигается, а приятели начинают его подбадривать. Палец спускает курок. Горошины ударяют мне прямо в грудь и падают на пол с глухим, тихим, плоским стуком, который, клянусь, был слышен поверх остального шума.