Музыка случая - Пол Остер

Уезжая из Нортфилда, Нэш сразу же снял там себе почтовый ящик и в начале каждого месяца возвращался забрать счета и несколько дней проводил с дочерью. Это была единственная обязанность, которую он себе оставил, единственная часть жизни, где ничего не изменилось. Он вернулся в Нортфилд и в середине октября, в день рождения Джульетты (появился увешанный подарками), и на Рождество, когда провел там три дня, веселых, шумных, — переодевался в Санта-Клауса и развлекал компанию тем, что пел под свой аккомпанемент. Потом, меньше чем через месяц, перед ним вдруг открылась еще одна дверь. Он тогда был в Калифорнии в Беркли, и, как почти и все, что с ним произошло в тот год, это произошло совершенно случайно. В один прекрасный день он зашел в книжный магазин купить что-нибудь почитать в дорогу и столкнулся с женщиной, с которой познакомился в Бостоне. Ее звали Фиона Уэллс, и это она заметила его, когда он стоял перед Шекспиром, не зная, какой из однотомников выбрать. Не виделись они два года, но она, вместо того чтобы подойти и как положено поздороваться, незаметно встала рядом, постучала по одному корешку и сказала:

— Купи вот этот, Джим. Комментарии лучше не бывает, и шрифт разборчивый.

Фиона была той самой журналисткой, которая два года назад написала о нем в «Глобусе» очерк «Неделя из жизни бостонского пожарника». Это был обыкновенный, дурацкий воскресный материал, с фотографиями и комментариями приятелей, зато сама Фиона, которая везде ходила за ним следом, Нэшу сразу понравилась, и даже очень понравилась, а дня через два или через три он почувствовал, что и он начинает ей нравиться. Соответствующие взгляды были, соответствующие случайные соприкосновения рук становились все чаще, однако два года назад Нэш был еще женатым человеком, и того, что могло бы случиться, тогда не случилось. А потом, через несколько месяцев после того очерка, Фиону пригласили в Сан-Франциско в «АП», и с тех пор они не виделись.

Фиона жила в маленьком домике недалеко от того книжного магазина, и, когда она предложила ему посидеть поболтать о прежних временах в Бостоне, Нэш понял, что до сих пор ей нравится. Еще не было и четырех часов, но они решили принять чего покрепче, чтобы веселее было болтать, и тут же распечатали «Джека Дэниэлса». Не прошло и часу, как Нэш перебрался к Фионе на диванчик, а потом вскоре забрался под юбку. Ему все казалось, что встреча их не так и случайна и что должно случиться, то и должно, и это требует от него адекватных действий, в духе праздника и анархии. Они будто бы ничего не решали сами, а лишь подчинились обстоятельствам, и, заключив в объятия обнаженную Фиону, Нэш почувствовал такое желание, как будто бы он ее уже потерял: он понял, что рано или поздно причинит ей боль, что наступит момент, когда он снова вернется к машине.

Он провел в ее доме четыре ночи и успел понять, что Фиона храбрей и умнее, чем показалось ему сначала.

— Я сама этого захотела, — сказала она ему в последний вечер. — Я знаю, ты меня не любишь, но это не означает, будто я тебе не нужна. Ты, Нэш, упрямый, и если решил, что тебе нужно ехать, — прекрасно, значит, тебе нужно ехать. Только не забывай про меня. Если тебе вдруг опять захочется влезть кому-то под юбку, давай это будет моя юбка.

Против воли он пожалел Фиону, однако вместе с жалостью в нем проснулось восхищение, и даже, кажется, больше чем восхищение — сомнение, а не есть ли она та самая женщина, которую он со временем сможет полюбить. Он вдруг представил себе, как живет с Фионой — страстной, ласковой, остроумной Фионой — в доме, где с ними живет Джульетта, где у них есть еще дети, и на секунду ему захотелось сделать ей предложение, но он так и не смог заставить себя сказать это вслух.

— Я скоро вернусь, — сказал он. — Мне нужно в Нортфилд. Если хочешь, поехали вместе.

— Здрасьте пожалуйста. А что я, по-твоему, скажу на работе? Наврать, что я заболела на целых три дня, это уже, пожалуй, слишком, тебе не кажется?

— Ты же знаешь, я еду к Джульетте. Для меня это важно.

— Много чего важно. Ты только не исчезай с концами, вот и все.

— Не бойся, я вернусь. Я теперь человек свободный и волен делать все, что угодно.

— Ты в Америке, Нэш. Ты на родине этой самой чертовой свободы — не забыл? Мы все тут вольны делать все, что угодно.

— Вот не знал, что ты у нас патриотка.

— Можешь ставить на спор последний доллар. Хорошая она или плохая, она моя страна. Вот потому я и буду тебя ждать. Потому что я вольна делать глупости.

— Говорят тебе, я вернусь. Я же пообещал.

— Понятно. Но это еще не значит, что ты сделаешь, что обещал.

У него были женщины и до встречи с Фионой, несколько знакомств на одну ночь, но ни одной из них он ничего не обещал. Ни, например, той разведенной из Флориды, ни школьной учительнице, с которой его познакомила Донна, в надежде, вдруг Нэш останется в Нортфилде, ни молоденькой официантке из Рино — о них он потом даже не вспомнил. Фиона единственная стала для него что-то значить, и начиная с той, их первой, случайной встречи в январе и до конца июля он возвращался к ней примерно каждые три недели, редко дольше задерживаясь в пути. Иногда он ей звонил откуда-нибудь с дороги, а если ее не было дома, оставлял на автоответчике дурацкие сообщения — просто давая знать, что он о ней не забывает. Месяц шел за месяцем, и постепенно Фиона стала ему дорога, и он полюбил ее плотное, неуклюжее с виду тело: большие, почти необъятные груди, неправильный прикус, чересчур пышные светлые волосы, в колечках и завитушках. Как у прерафаэлитов, однажды сказала она, и, хотя Нэш не знал, кто такие прерафаэлиты, он словно бы что-то понял, будто слово что-то в ней объяснило, показало, что ее полнота есть лишь другая форма красоты. Фиона была совсем не похожа на Терезу — темноволосую, томную Терезу, молодую Терезу, с ее плоским животом, с изящными пальцами, — но он полюбил несовершенства Фионы и потому теперь думал, что приезжает к ней не секса ради и что отношения их выходят за рамки обычных совокуплений. Уезжать от нее стало трудно, и он часами потом терзался сомнениями. В самом деле, куда он едет, что пытается доказать? Глупо уезжать только лишь для того, чтобы следующую ночь провести неизвестно где, на продавленной гостиничной кровати.

Но он все равно продолжал ездить, колесить по стране, живя с собой в согласии только за рулем. Если и было в той его жизни темное облачко, это было лишь сознание того, что она не может продолжаться вечно и когда-нибудь кончится. Нэш, получив наследство, думал, что денег ему хватит навсегда, но месяцев через пять или шесть их осталось меньше половины. Свобода медленно, однако верно превращалась в свою противоположность. Деньги ему были нужны, чтобы оставаться свободным, но, запуская в них руку всякий раз, чтобы купить себе очередную частицу свободы, он расставался с такой же частицей денег. Он двигался вперед благодаря деньгам, но путь его был путем потерь и неизбежно должен был привести туда, откуда Нэш начал. К середине весны Нэш всерьез осознал свое положение. Будущее у него было под угрозой, и если он сейчас ничего не предпримет, то вполне может всего лишиться.

Сначала Нэш смело швырялся деньгами, позволяя себе останавливаться в любом, самом шикарном отеле, зайти в любой ресторан, пить дорогие вина и покупать Джульетте и племянницам дорогие игрушки, но только дело было в том, что у Нэша не было ни малейшей тяги к роскоши. Он всю жизнь жил, можно сказать, в бедности и ни о чем таком даже не думал, так что, когда иссякла прелесть новизны, он вернулся к прежним привычкам, ел простую пищу, останавливался в дешевых мотелях и только лишь иногда покупал себе что-нибудь из одежды. На книги и пленки он тратился, но это было и все. Главным достоинством денег оказалось не то, что на них можно все купить, а то, что, когда они есть, о них можно не думать. Когда же пришло время снова о них вспомнить, Нэш заключил с собой сделку. Он будет ездить до тех пор, пока у него не останется двадцать тысяч, а потом поедет в Беркли и сделает Фионе предложение. На этот раз он не струсит и действительно сделает.