Моя жизнь - Айседора Дункан

когда я была еще совсем маленькой, открыла нам тайну Санта-Клауса. В результате, когда в школе праздновали Рождество и учительница стала раздавать нам конфеты и пирожные со словами: «Посмотрите, дети, что принес вам Санта-Клаус», я встала и решительно заявила: «Я вам не верю, никакого Санта-Клауса нет». Учительница рассердилась и сказала: «Конфеты только для тех девочек, которые верят в Санта-Клауса». – «Тогда не нужно мне ваших конфет», – заявила я. Учительница вышла из себя и, чтобы примерно наказать, велела мне выйти вперед и сесть на пол. Я вышла и, повернувшись лицом к классу, произнесла одну из своих знаменитых речей. «Я не верю ни в какую ложь! – воскликнула я. – Мама сказала мне, что она слишком бедна, чтобы играть роль Санта-Клауса, только богатые матери могут прикидываться Санта-Клаусами и делать подарки».

Тогда учительница схватила меня и попыталась усадить на пол, но я напрягла ноги и ухватилась за нее. В результате всех усилий она добилась только того, что мои каблуки ударяли по паркету. Потерпев неудачу, она поставила меня в угол. Но, даже стоя в углу, я, повернув голову, через плечо кричала: «Санта-Клауса нет, Санта-Клауса нет!» – до тех пор, пока учительница не отослала меня домой. Я шла и всю дорогу восклицала: «Санта-Клауса нет!» Но я так никогда и не оправилась от обиды из-за совершенной несправедливости – ведь меня наказали и лишили конфеты за то, что я сказала правду. Когда я рассказала обо всем матери и спросила: «Разве я не права? Ведь Санта-Клауса нет?» – она ответила: «Нет ни Санта-Клауса, ни Бога, только собственная сила духа может помочь тебе». И этим вечером я уселась на коврике у ее ног, а она читала нам лекции Боба Ингерсолла.

Мне кажется, что общее образование, которое ребенок получает в школе, абсолютно бесполезно. Помню, меня в классе считали или удивительно умной первой ученицей, или же безнадежно глупой, плетущейся в хвосте класса. Все зависело от капризов памяти и от того, потрудилась ли я запомнить, что нам задано выучить, или нет. И независимо от того, ходила ли я в первых ученицах или в последних, для меня это было скучным времяпрепровождением, и я постоянно смотрела на часы в ожидании, когда же наконец стрелка укажет на три и мы будем свободны. Мое настоящее образование происходило по вечерам, когда мать играла нам Бетховена, Шумана, Шуберта, Моцарта, Шопена или читала вслух из Шекспира, Шелли, Китса или Бернса.

Эти часы были полны для нас очарования. Мама в основном читала стихи наизусть, и я, подражая ей, однажды на школьном празднике в шестилетнем возрасте наэлектризовала аудиторию, продекламировав Уильяма Литла «Антоний Клеопатре»:

Я умираю, Египет, умираю! Стремительно отливает алый поток жизни.

В другой раз, когда учительница потребовала, чтобы каждый ученик написал историю своей жизни, мой рассказ строился приблизительно таким образом:

«Когда мне было пять лет, у нас был домик на Двадцать третьей улице. Так как нам не удалось заплатить квартирную плату, мы не смогли оставаться там и переехали на Семнадцатую улицу, а вскоре, поскольку денег было мало, хозяин нам отказал, так что нам пришлось перебраться на Двадцать вторую улицу, где нам не дали спокойно жить, и мы переехали на Десятую».

Рассказ протекал подобным образом с несметным количеством переездов. Когда я встала и прочла это в школе, учительница ужасно рассердилась. Она решила, что я хочу поиздеваться, и отправила меня к директору, который послал за моей матерью. Когда моя бедная мама прочла сочинение, она разразилась слезами и поклялась, что все это чистая правда. Таков был наш кочевой быт.

Надеюсь, что школы изменились со времени моего детства. Мои воспоминания об обучении в общедоступных школах изобилуют проявлениями грубого непонимания детей. Я отчетливо помню свои страдания, когда пыталась сидеть прямо на жесткой скамье, с пустым желудком и холодными ногами в мокрых башмаках. Учительница казалась мне каким-то бесчеловечным чудовищем, призванным мучить нас. Но дети никогда не расскажут о своих мучениях.

Не могу припомнить, чтобы страдала от своей бедности дома, где мы воспринимали ее как нечто само собой разумеющееся, страдала я только в школе. Для гордого и чувствительного ребенка система общедоступных школ, как ее помню, была столь же унизительной, как каторжная тюрьма. Я всегда восставала против нее.

Когда мне было лет шесть, мама однажды, придя домой, обнаружила, что я собрала полдюжины соседских детей, таких маленьких, что они еще не умели ходить, усадила их перед собой на пол и учила размахивать руками. Она спросила, чем мы занимаемся, и я объяснила ей, что это моя школа танца. Ее это позабавило, и, сев за фортепьяно, она принялась аккомпанировать мне. Школа продолжала действовать и стала весьма популярной. Позже маленькие соседские девочки продолжали приходить, и их родители понемногу платили мне за обучение. Это было началом того, что впоследствии оказалось весьма прибыльным занятием.

Когда мне исполнилось десять лет, классы стали очень большими, и я заявила маме, что мне бесполезно ходить в школу – это пустая трата времени, в то время как я могла бы зарабатывать деньги, что считала наиболее важным делом.

Я стала высоко зачесывать волосы и заявила, будто мне шестнадцать лет. Так как я была довольно высокой для своих лет, все мне верили. Моя сестра Элизабет, воспитывавшаяся у нашей бабушки, позже переехала к нам и стала тоже преподавать в этих классах. Наши занятия пользовались спросом, и мы преподавали во многих домах состоятельных жителей Сан-Франциско.

Глава 2

Поскольку моя мать развелась с отцом, когда я еще была грудным младенцем, я никогда его не видела и как-то спросила одну из тетушек, был ли у меня когда-нибудь отец.