Кентавр VS Сатир - Андрей Дитцель

Новосибирск, как известно, стоит на Оби, а не на Волге. Но я переместился сюда так сомнамбулически и так быстро, что место склейки кинопленки практически неразличимо. Вот мой последний разговор с невестой — никому не удаётся переупрямить другого. Вот я забрасываю в рюкзак пару вещей и роняю младшей сестре: «Если меня потеряют — я в Чебоксары…» По рассеянности, свойственной, кажется, всем у нас в семье, сестра сообщает о моём местонахождении родителям только на третий день.

Двоюродная бабушка, открывшая мне дверь, сразу поняла, что приехал кто-то из нашего рода. Дедушкины глаза и скулы были мгновенно идентифицированы. В лоно истинной семьи, сохранившей все предания и традиции глубокой старины, возвращался блудный внук. А то, что он не говорил по-чувашски, было делом третьим: научится у наших.

Мой приезд стоил жизни паре кроликов, оказавшихся действительно нежными и вкусными. Предстояло знакомство с бесчисленной родней, смотрины невест и поездка по памятным чапаевским местам. В поезде я читал Пелевина, и последний пункт программы по этой причине всерьёз заинтересовал меня… «Но у меня была… то есть, есть невеста», — не унимался я. «Куперфильд или, как её, Фельдман? Что за невеста с такой фамилией?» — приводила убийственный аргумент мудрая бабушка. Дальше следовал пристрастный допрос о привычках и вкусах моей будущей жены. «Моет посуду в перчатках?» — ужасалась бабушка. Последним, хотя и в довольно дипломатической форме, был задан вопрос о девственности избранницы. «Да, мы уже ночевали вместе» — признал я. «А здесь девушки — не такие!» — победно заявляла бабушка.

Трудотерапия помогла мне отвлечься от грязных мыслей: за разбрасыванием навоза под робким весенним солнышком я размышлял о прелестях деревенской идиллии. Слух о вернувшемся к своим корням городском родственнике быстро разнёсся по округе. И однажды в просторный дом какой-то близкой, по местным меркам, родни собрался едва ли не весь Козловский район Чувашской АССР. Меня потчевали мясом, потом другим мясом и рыбой, холодцами, пирожками, соленьями. Мне постоянно подливали самогон, домашнее вино, домашнее пиво, домашнюю ягодную настойку, домашний квас. Кажется, за столом я вел себя прилично и скромно. Но когда гости стали расходиться, мои ноги подкосились, я упал и неведомая сила начала выворачивать меня наизнанку. «Хорошо пошло!» — удовлетворённо заметила многоопытная бабушка, схватила меня в охапку (при том, что я в два раза выше и шире) и унесла на улицу поливать водой из ведёрка.

Утром я несколько шатко, но самостоятельно вышел из дома и направился через пепелище сгоревшего незадолго до этого столетнего дома, в котором родились мой прадед и мой дед, к Волге. У чувашей не было фамилий, и всех однажды переписали по отцу: Егоров Василий Егорович, Васильев Евсей Васильевич…

На обрыве захватило дух. Может быть, от чувства простора, хотя было и что-то другое: освобождение от тяготившего меня. Передо мной даже, кажется, промелькнули картинки чего-то ещё не случившегося… Дамбы, острова и цаплеподобные краны в той стороне, где большой город. Я больше не мог оставаться здесь. Мне нужно было скорее к родителям, а потом куда-то ещё. Но это я пока плохо себе представлял.

Мне было на удивление жалко покидать Чапаева и молчаливую — работящую и скромную — девушку, родителям которой бабушка, кажется, уже бессовестно наобещала, что я женюсь. Мы совершенно невинно переписывались, она поступила в строительный и стала гордостью своей семьи, — а потом я её потерял.

На новосибирском вокзале меня встречали всей семьей — папа, мама, брат и сестра. «Больше не поступай так», — единственное, что сказала мама, когда дома в честь возвращения было открыто игристое. Я, правда, до сих пор не знаю точно, что имелось в виду: «больше не исчезай, никого не предупредив» или «больше никогда не уезжай со своей свадьбы»?

Знаю, что я страшно далек от народа. Первые две недели с археологами комплексной Северо-Азиатской экспедиции меня берегли от деревенских. В разговоры я не ввязывался. Лопатой махал исправно. Но наезжавшие верхом или на тракторах местные сразу просекали, что я думаю какую-то хуйню.

В ночь перед посвящением в археологи я, опасаясь провокаций товарищей, — кто-то намекал, что новичкам приходится делать всякие гнусные вещи и даже есть землю из могильника, — прихватил спальник и ушёл ночевать в степь.

Среди членов отряда был толстый аспирант, частенько рассказывающий, как к нему приставали пидары. Клеились они к нему якобы повсюду: на автобусных остановках, в институтском туалете, на педагогической практике (но почему к нему, а не ко мне?). Естественно, аспирант выступал за изоляцию и принудительное лечение этих подонков. И естественно, однажды именно он — дрожащими и липкими от страха руками — попробовал облапать меня.

Недавно я соприкоснулся с эмигрантской диаспорой и снова задумался о людях, отчаянно старающихся казаться сильными, но совершающих ради этого слабые или малодушные поступки. Среднестатистический русский в Европе — это не культивированный уроженец одной из столиц, а щепка, выпавшая из социологического среза махровой глубинки. Он получает неплохое образование, обустраивается — и остаётся маленьким человечком. Самое сладкое, что ему довелось попробовать в жизни, — тыква печёная.

Мустанг — человек, но похож на приземистую лошадку: чёрные живые глаза, какая-то восточная угловатость, короткий ежик волос. То, что среди них пробивается ранняя седина, только подчёркивает сходство. Вообще-то сначала не было никаких глаз. Мне кто-то анонимно писал, а на просьбу представиться отправил безголовую фотографию. Ситуация типичная, особенно в сетевом общении, и не заслуживала бы рассказа… Но что-то зацепило, мы продолжали переписку. Встреч была всего пара. Между нами оказались не только разные города. В последний раз я вытащил Мустанга в узкий кружок друзей. Выпивка и развиртуализация шли по плану. Он много шутил, вещал о том и о сём, флиртовал со всеми подряд. Передо мной был поэт и, значит, — товарищ мой.

Мы расходились и разъезжались, я шёл с ним к метро — и тут его переклинило. Вот ведь «педерастическая клика», он мог оказаться узнанным, он «не готов к этому». Я подставил его под удар: работа, ученицы и т. д. Ещё через час пришло многословное смс. Если я верно уяснил смысл, мы больше не можем видеться. Он — другой человек. Не как я и мои друзья.

…За двое суток до этого мы гуляли с «другим» человеком по ночному городу. Он прикасался к моей руке и задавал тысячу разных вопросов. Мне кажется, я простодушно рассказывал всё — от детских историй до интересных фактов, вроде того, что по четвергам в 12 часов гамбургские студенты собираются на первом этаже подрочить в кружке. Поцелуй — и холодные руки, нетерпеливо пробирающиеся под одежду. Мы стояли где-то у воды, защищённые от прохожих темнотой и деревьями. Не давая сопротивляться, он полез расстёгивать мою рубашку.

Секс в постели оказался лучше уличного. Мустанг был сильным и нежным. Только только активом, — видимо, в угоду народному убеждению, что эта роль бросает на личность не такую позорную тень. (Кстати, ещё один человек из литературно-театральной тусовки однажды выдал: «Я не гомосексуалист, потому что никогда не брал хуй в рот». NB! В жопу при этом давал.) Вообще, странная смесь: высокая философия, отягощённая дворовыми предрассудками. «Либеральная глобализация» и «западло», «вхожу я в тёмные храмы» и «девочка моя синеглазая».