Феликс - значит счастливый... Повесть о Феликсе Дзержинском - Юрий Михайлович Корольков

— И куда это запропастился наш доктор? Ума не приложу. Вчера вечером мне почудилось, что он снова зашел к нам: повеяло лекарствами, как из его саквояжа...

Феликс так и не понял: почудился ли Софье Игнатьевне аптечный запах или она давала понять, что в собственном доме для нее тайн нет.

...Владислав Дашкевич перешел на нелегальное положение. О том, что Дашкевич был в руководстве виленской социал-демократии, знали очень немногие.

Подпольной организацией руководил Дубовой, человек таинственный и неуловимый. И Дашкевич постоянно ссылался на Дубового: «Дубовой сказал», «Дубовой поручил», «Дубовой передал задание»... Но дело было в том, что неизвестным и вездесущим Дубовым был... сам Дашкевич. Только для конспирации, чтобы ввести в заблуждение охранку, был выдуман Дубовой.

С Феликсом Дашкевич встречался теперь совсем редко. Но Дубовой хорошо знал, чем занят гимназист Дзержинский. Феликс все больше втягивался в нелегальную работу. В реальном училище он вел кружок саморазвития, в который входило также несколько гимназистов и учениц из старших классов виленской женской гимназии. Феликса называли там Якубом. Кружок саморазвития кочевал из одной квартиры в другую: то собирались у Феликса, будто для учебных занятий, то у кого-то еще — на вечеринку, то просто делали вид, что зашли на минутку и задержались. Обычно сначала читали рекомендованную книгу, а рекомендовал ее Дашкевич через Якуба — Дзержинского, потом обсуждали прочитанное, спорили о судьбах революционного движения в России, о новых веяниях и происходящих событиях. Другими подпольными делами в кружке не занимались. Только Стась с Якубом размножали на гектографе листовки, тексты для которых получали через сапожника Немировского. Гектограф прятали на чердаке. Для работы Феликс приносил его в свою комнату. Работали до поздней ночи, печатали иной раз до сотни листовок...

Однажды — это было ранней весной, когда снег на улицах, изъеденный солнечными лучами, почернел и сделался похожим на грязную овчину, — Феликс пришел к Немировскому за новым текстом для листовок.

Сапожник поднялся с бочонка, обтянутого кожей, перевернул его, вытащил несколько исписанных листков бумаги. Все это передал Феликсу, сказав, что Владислав хочет с ним встретиться.

— Где? — спросил Феликс.

— Да хоть бы здесь, у меня, — ответил Немировский. — Только велел передать: одежонку другую надень, без таких пуговиц и без кокарды, — он кивнул на гимназическую шинель и фуражку, которую Феликс держал в руке.

В назначенное время Феликс снова был у сапожника. На этот раз на нем было старенькое пальтецо, из которого он вырос, и мягкая потрепанная шляпа.

Дашкевич ждал его. Они вышли из мастерской, когда на Соборной площади уже зажгли газовые фонари. Но освещенные улицы вскоре остались позади — Дашкевич вел Феликса куда-то на окраину города.

— Куда мы идем? — спросил Феликс.

— На сходку... Хочу вызвать одного человека из ППС на разговор при людях. Пусть расскажет, что они думают. Послушай и ты...

Стало совсем темно. Шли узкими переулками вдоль заборов, свернули в дворик с ветхими, сорванными с петель воротами и вошли в жарко натопленное полуподвальное помещение непонятного назначения — то ли мастерская, то ли рабочая казарма. Оказалось — и то и другое. Рабочие-кожевники тут и работали и жили.

Здесь уже собралось человек десять, по виду — мастеровых. Они сидели на деревянных, потемневших от времени нарах, занимавших чуть не половину всей комнаты. И только двое уселись на широкой скамье ближе к столу, на котором горела керосиновая лампа.

Пахло кожей и терпким дубильным экстрактом. В углу, ближе к двери, навалом лежали необработанные шкуры. Как только Дашкевич и Феликс вошли, кто-то сказал:

— Ну вот, все в сборе. Давайте начинать.

Дашкевич представил Феликса как Якуба. Назвал еще Зюка[1], одного из тех, что сидели на скамье у стола. У того был скучающий, рассеянный вид, словно он, присутствуя здесь, отбывал надоевшую ему повинность.

— Тема нашей беседы сегодня касается положения рабочего класса, — начал Дашкевич, усаживаясь поближе к керосиновой лампе.

Дашкевич говорил о жизни рабочих виленских предприятий. И становилось очевидным, что все оставалось как прежде: что при Александре III, что при Николае II. Дело, стало быть, в царских порядках, в том, что хозяева как угнетали рабочих, так и продолжают их угнетать. Значит, прежде всего надо изменить государственный строй в России... Совершить это может только рабочий класс. К этому и призывает российская социал-демократия. В борьбе с царизмом польские рабочие должны объединиться с русским пролетариатом...

Зюк сидел на скамье рядом с Дзержинским. Феликс видел, как он то и дело порывался вступить в спор, но всякий раз удерживал себя, нервно теребя суконную кепку, лежавшую на коленях. Но как только Дашкевич закончил, Зюк вскочил, попросил слова.

Крупнолобый, с нервным лицом и порывистыми движениями, он говорил со снисходительной полуусмешкой, цедил слова сквозь зубы, обращался главным образом к Дашкевичу, словно не замечая других. Говорил о том, что у поляков есть свои интересы, отличные от интересов русских, что российский престол вдвойне угнетает всю Польшу, а не только рабочих или крестьян, и поэтому революционная партия Польши должна быть самостоятельной, национальной, независимой от революционных организаций России.

— Мы, революционные поляки, не должны, — Зюк поднял вверх указательный палец, подчеркивая значимость своих слов, — растворяться ни в одной русской партии, будь то социал-демократическая или какая другая...

Он опустился на скамью. В комнате на короткое время наступило молчание. Затем снова заговорил Дашкевич. Он добился своего: вызвал оппонента на разговор. В отличие от Зюка, Дашкевич обращался только к тем, кто сидел перед ним на нарах.

— Уважаемый пан Зюк пытался убедить всех нас в том, что мы, польские революционеры, должны бороться с российским самодержавием самостоятельно... Значит, белорусы тоже должны иметь собственную партию и бороться одни, сами по себе, и евреи, и украинцы, и все другие народы и народности, населяющие Россию... А помните присказку из букваря? Позвал отец сыновей, дал им веник и заставил сломать. Ничего не получилось. Но старик-то деревенский оказался куда мудрее нашего пана Зюка, который здесь только что говорил. Развязал старик веник и дал детям сломать каждую веточку, каждый прутик отдельно... Так что же, уважаемый пан Зюк, — Дашкевич в первый раз обратился к своему оппоненту, — вы хотите, чтобы нас изломали по прутику — поодиночке? Дурную услугу вы хотите оказать будущей революции!

Зюк возбужденно вскочил со скамьи. Уже по тому, как присутствующие слушали Дашкевича, он понял, на чьей стороне их симпатии.

— Напрасно вы, Дашкевич, рассказываете здесь сказки. Революция —