Легионер. Книга 1 - Луис Ривера

Потом, когда начали учиться писать, стало повеселее. Мне интересно было царапать буквы стилом на навощенной дощечке. С непривычки трудновато, конечно, было. Пальцы не слушаются, стило как живое прыгает. Даже деревянные дощечки с вырезанными буквами не слишком помогали. Пока просто деревяшку обводишь, вроде нетрудно. А когда сам написать пробуешь, то, что получается, и на букву-то не похоже. Вот у учителя буквы получались просто загляденье. Ровные, аккуратные…

А вообще удивительное это дело — письмо. Вроде просто какие-то черточки и закорючки на закрашенном черной краской воске. А грамотный человек посмотрит — и закорючки в слова превращаются. Долго я не мог этого превращения понять. Но понять хотелось, потому и прилежнее учиться стал.

Потом, правда, тоже наскучило одни и те же буквы вырисовывать. Учитель пишет на доске и говорит:

— «А».

И снова весь класс вопит:

— «А»!

И на своих дощечках букву выводит. Так весь алфавит, все буквы по очереди, раз за разом. Ну я опять начал ворон считать. Гусь подойдет, напишет что-то на моей дощечке и спрашивает:

— Какая буква?

А я в это время об отце думаю. Ну и отвечаю невпопад. Мол, это «В», а на самом деле там «Z» нарисована. Тут же палкой по спине, чтобы в голове прояснилось. Так вот и получал за отца…

Да и в доме работы хватало. Ни выспаться толком, ни поесть. Какая уж тут зубрежка.

Конечно, не одному мне приходилось тяжело. Все, кто учился вместе со мной, помогали своим отцам. Так же вставали на рассвете, весь день проводили в школе, забегая домой только на обед, а вечером принимались таскать воду или молотить зерно. Но одно дело — помогать взрослому мужчине. И совсем другое — заменять его.

Я и не играл почти. Даже странно было видеть, что другие тратят время на догонялки или игру в гладиаторов. Они размахивали палками, заменявшими мечи, и для них это была забава. А меня начинало мелко трясти при одном слове «гладиатор». Сразу перед глазами вставала картина: вооруженные люди в доспехах, отражающих ярко-красные сполохи огня. И мать, падающая под ударом кривого фракийского меча.

Школа и тяжелая крестьянская работа — вот из чего состояла моя жизнь тогда, наверное, приходилось нелегко. Сейчас уже не вспомнить. Одно знаю точно — все трудности мне помогала преодолеть моя ненависть. Других чувств в то время у меня попросту не было. Одна черная глухая ненависть. Странно для восьмилетнего мальчишки так ненавидеть, дети ведь быстро забывают плохое. А «забыть» очень близко к «простить». Похоже, уже тогда я это понимал. И каждое утро, едва открыв глаза, шепотом повторял последние слова Марка Кривого: «Оппий Вар — разыщи его, когда подрастешь. Нелегко будет, наверное, но ты не сдавайся. Помни, что отец следит за тобой».

Мне действительно было нелегко. Но мысль, что отец смотрит на меня и ждет, когда я наконец отомщу за него, придавала мне сил в самые тяжелые времена. Ненависть и жажда мести — не самые лучшие путеводные звезды. Но куда хуже, когда нет даже таких звезд. Можно всю жизнь проблуждать в темноте и умереть, так и не поняв, для чего жил. Тогда, конечно, о таких вещах я не задумывался. Все было просто: я должен вырасти и найти убийц своего отца. Искать какой-то глубинный смысл в этой добровольно принятой на себя миссии я не собирался. Вернее, даже не предполагал, что в ней есть глубинный смысл.

Эвмел как-то попросил меня остаться после занятий. Я думал, что речь пойдет о моей невнимательности, и приготовился вытерпеть хорошую порку. Уже тогда я предпочитал не просить о пощаде, а просто терпеть, стиснув зубы, что бы со мной ни делали. Кто-то скажет, что я был упрямцем. Не знаю. Мне кажется, предчувствие грядущих испытаний заставляло меня иначе относиться ко всему, что со мной происходило. Те трудности, которые я преодолевал сейчас, были для меня чем-то вроде подготовки к другим, еще более суровым временам «Если ты не можешь выдержать несколько ударов учительской палки, что ты будешь делать, когда тебя ударят мечом?» — так я говорил себе.

Вопреки моим ожиданиям, учитель не схватился за розгу, а просто предложил сесть рядом и, помолчав немного, сказал:

— Ты ведь сын того самого Гнея Валерия, которого убили?

Я ничего не ответил. Мне не хотелось говорить об этом с каким-то вольноотпущенником, который всего лишь учил меня грамоте.

— Ты постоянно думаешь об этом, да? — продолжил грек, будто не замечая, что этот разговор мне неприятен. — Этим твоя голова занята, вместо того, чтобы учиться, как следует? Дело, конечно, твое… Знаешь, я родился рабом. Рабом был мой отец, рабыней была мать… Мне было столько же лет, сколько тебе сейчас, когда хозяин приказал распять моего отца. Только за то, что тот стащил с хозяйского стола буханку хлеба, желая подкормить меня. Его назвали вором, высекли и распяли. На глазах у нас с матерью… Мать после этого продали в публичный дом А я остался рабом у человека, убившего моего отца. И даже, как видишь, в конце концов получил свободу.

— Ты не римлянин, — ответил я.

И тут же получил такую затрещину, что кубарем скатился со скамейки. Что-что, а рука у этого калеки была тяжелая. Особенно, если в ней оказывалась палка. До сих пор помню…

— Ты дурак, — спокойно, как ни в чем не бывало, произнес грек. — Сейчас тебе кажется, что нет горя сильнее твоего. И ты горишь желанием отомстить обидчикам. Ты готов потратить на это всю свою жизнь. Но подумай о Том, чего ты лишишься на этом пути? Человек, живущий одной мыслью о мести, обкрадывает самого себя… Зло, насилие, горе — все это неотъемлемая часть нашего мира. Сильный притесняет слабого, а тот — еще более слабого. Таков порядок вещей. И ни один человек не в силах его изменить. Все, чего ты добьешься, — лишишься всех радостей этого мира. Пройдешь мимо них, занятий мрачными мыслями, не замечая, как на самом деле может быть прекрасна жизнь. Не слишком ли большая жертва, Гай Валерий? Отказаться от всего, ради сомнительного удовольствия убить человека… Есть куда более Достойные цели.

Он снял колпак вольноотпущенника, с которым никогда не расставался, и почесал блестящую лысину. Я же молчал, не желая получить взбучку. Само собой, все эти рассуждения казались мне смешными. Так мог думать только раб, вся жизнь которого прошла в беспрекословном подчинении и страхе. Я слишком хорошо помнил слова Марка о никчемных людях. И тогда мне казалось, что именно такого человека я вижу перед собой. Но каким бы никчемным ни был этот сломленный жизнью грек, спорить с ним мне не хотелось. Хорошая оплеуха — вот и весь его аргумент.

— Постарайся простить и забыть. Если не хочешь, чтобы жизнь твоя была похожа на выжженное поле. Ты все равно ничего не изменишь. Твой отец не воскреснет. А сильные будут продолжать убивать слабых. Твоя жизнь пройдет впустую… Ты, наверное, думаешь, что это не так… Но на самом деле, когда станешь таким же старым, как я, однажды ты оглянешься на пройденный путь и поймешь — все зря. Мир не стал лучше, и ты не стал лучше. Годы единственной отпущенной тебе жизни пролетели, а ты остался один посреди пустыни. Тебя ждет жестокое разочарование, Гай. Человек должен создавать, а не разрушать. Только тогда его существование имеет хоть какой-то смысл. Все остальное — пыль…