Песнь серафимов - Энн Райс

В тот последний раз я вышел из Серра-Чапел разозленный, смущенный и несчастный. Я утешился, только проведя день в маленьком живописном городке Сан-Хуан-Капистрано, где купил в сувенирной лавке миссии, перед самым закрытием, статуэтку Девы Марии.

Это была не обычная статуэтка Мадонны, а фигурка с Христом-младенцем из гипса и пропитанной гипсом ткани. Казалось, что она одета в мягкую материю, хотя одежда затвердела. Прелестная статуэтка: лицо младенца Иисуса отражало его сильный характер, крошечная головка наклонена набок, а сама Дева выглядела так, словно вот-вот заплачет. Ручки высовывались из чудесного белого с золотом одеяния. Я бросил коробку со статуэткой в машину и забыл о ней.

Каждый раз, когда я бывал в Капистрано — и тот приезд не был исключением, — я слушал мессу в новой базилике, великолепно воссозданной большой церкви, разрушенной в 1812 году.

Большая базилика неизменно производила на меня сильное впечатление и успокаивала. Просторная, роскошная, романского стиля и, как большинство романских церквей, полная света. И снова эти круглые арки. Великолепно расписанные стены.

За алтарем размещалось очередное золотое ретабло, и по сравнению с ним заалтарный образ в Серра-Чапел казался маленьким. Здешнее ретабло было старинным, его доставили на корабле из Старого Света. Оно закрывало всю заднюю стену святилища, поднимаясь на головокружительную высоту, и подавляло своей сверкающей позолотой.

Никто об этом не знал, но я время от времени посылал деньги на содержание базилики, от имени разных людей. Я отправлял почтовые переводы, подписывая их нелепыми выдуманными фамилиями. Деньги доходили, и это самое главное.

Четверо святых занимали каждый свою нишу на ретабло: святой Иосиф с неизменной лилией, великий Франциск Ассизский, благословенный Хуниперо Серра с маленькой моделью миссии в правой руке и еще, насколько я выяснил, недавно появившаяся блаженная Катерина Текаквита, индейская святая.

Однако сильнее всего, пока я сидел и слушал мессу, меня притягивала центральная часть ретабло. Там был изображен сияющий распятый Христос с окровавленными руками и ногами, а над ним — бородатая фигура Бога Отца, помещенного в золотых лучах над белым голубем. Это было буквальное воплощение Святой Троицы, хотя протестанты такого не признают.

Если считать, что только Христос стал человеком ради нашего спасения, фигуры Бога Отца и Святого Духа в образе голубя могут показаться странными, даже трогательными. Сын Божий хотя бы обладал человеческим телом.

Так или иначе, я восхищался и наслаждался этими образами. Мне было не важно, примитивные они или изысканные, духовные или приземленные. Это было великолепно, это было блистательно, и я утешался, созерцая их, даже в те минуты, когда полыхал от ненависти. Меня утешало то, что люди вокруг меня молятся, что я нахожусь в некоем священном месте, куда приходят, чтобы приобщиться к святости. Я забывал о чувстве вины и просто смотрел на то, что находилось передо мной — точно так же я вел себя, выполняя свою работу, когда готовился отнять чью-то жизнь.

Наверное, когда я поднимал глаза и смотрел на распятие, это было все равно что столкнуться с другом, на которого давно сердишься, и сказать: «А, это ты, а я все еще зол на тебя!»

Ниже умирающего Господа была изображена его благословенная Матерь в образе Девы Марии Гваделупской, которая всегда вызывала во мне восхищение.

Во время последнего своего визита я провел несколько часов, созерцая эту золотую стенку.

То была не вера. То было искусство. Искусство позабытой веры, искусство отринутой веры. Оно было чрезмерно пышным, оно было откровенным, и оно успокаивало, даже если я постоянно повторял: «Я не верю в Тебя и никогда не прощу Тебе, что Ты не настоящий!»

В тот последний раз, после мессы, я вынул четки, которые носил с собой с детства, и начал произносить слова, не размышляя над старинными загадками, уже ничего для меня не значившими. Я просто отключился и повторял, как мантру: «Матерь Божья, милосердная Мария, если бы я верил, что ты существуешь. Ныне и в час нашей смерти, аминь, о черт, да существуешь ли ты?»

Я, конечно, не единственный наемный убийца на планете, который ходит к мессе. Однако считаные единицы — и я среди них — делают это осознанно, когда бормочут положенные ответы священнику и поют псалмы. Иногда я даже причащался — демонстративно, насквозь пропитанный смертным грехом. После чего опускался на колени, склонив голову, и думал: «Это ад. Это ад. А в аду будет еще хуже».

Всегда были преступники, крупные и мелкие, которые являлись со своими семьями в церковь и приобщались священным таинствам. Не говоря уж о каком-нибудь итальянском мафиозо из кино, отправляющемся на первое причастие дочери. Чем они отличаются от меня?

У меня не было семьи. У меня не было никого. Я был никем. Я ходил к мессе ради себя самого — ради того кто был никем. В досье, заведенных на меня Интерполом и ФБР, постоянно это повторялось: никто. Никто не знает, как он выглядит, откуда он родом, где появится в следующий раз. Они даже не знали, что я работаю на одного-единственного человека.

Как уже сказано, я был для них лишь образом действий. Они потратили годы на усовершенствование моего портрета, неуверенно занося в свои списки загримированных людей, скверно запечатленных камерами наружного наблюдения, не в силах подобрать точные слова для моего описания. Убийства нередко подробно фиксировались, хотя никто не понимал, что именно произошло. Но одно было точно: я никто. Покойник в живом теле.

И я работал только на одного человека — на моего шефа, которого про себя я называл Хорошим Парнем. Так уж вышло, что мне не представилось случая работать на кого-то другого. И никто другой никогда не отважился бы искать меня, чтобы заключить со мной контракт.

Хороший Парень мог бы быть бородатым Богом Отцом с ретабло, а я — его истекающим кровью Сыном. Святым Духом был тот дух, что нас связывал, потому что мы, несомненно, были связаны, и я всегда выполнял приказы Хорошего Парня без размышлений.

Вот настоящее богохульство. И что с того?

Откуда мне известны подробности о досье полицейских и спецслужб? Мой обожаемый босс имел хорошие связи. Он со смехом пересказывал мне по телефону сведения, которые ему передавали.

Он знал, как я выгляжу на самом деле. В тот вечер, когда мы познакомились, десять лет назад, я был с ним самим собой. То, что он много лет не видел меня, беспокоило его.

Однако я всегда оказывался на месте, когда он звонил, и всегда перезванивал ему с нового номера, выбирая один из моих сотовых телефонов. В самом начале он помогал мне доставать поддельные документы: паспорта, водительские удостоверения и прочее. Но я давно научился добывать все необходимое самостоятельно и умел надавить на тех, кто обеспечивал меня нужными бумагами.

Хороший Парень знал, что я ему верен. Я еженедельно звонил ему независимо от того, звонил ли он сам. Бывало, у меня перехватывало дыхание при звуке его голоса — просто оттого, что он все еще со мной, что судьба не отняла его у меня. Когда один-единственный человек составляет всю твою жизнь, твое призвание, твою цель, ты волей-неволей боишься его потерять.