Убийство в музее Колетт - Эстель Монбрен

Жанна Бонне тоже.

В Сен-Совере.

Понедельник, 9 июня

За четверть века Сен-Совер нисколько не изменился, и дома все так же каскадом спускались от замка. Было заметно, что Антуан Девриль явно не из этих краев. Высокий, поджарый, в итальянской тройке и в галстуке, сидя в машине Мадлен Дюжарден, он не скрывал своего удивления при виде большого количества зажиточных домов в считавшейся бедной Бургундии. Равнодушным взглядом он скользнул по родному дому Колетт, когда машина замедлила ход рядом; не взволновало его и покосившееся крыльцо, на котором Сидо поджидала возвращения своей дочери, ни даже очаровательный сад напротив, где она из последних сил помогала разродиться своей старшенькой. Но он чуть вздрогнул, увидя огромные ворота и поразившись хитроумной системе запоров материнской крепости…

— Так чем же все-таки интересуется университет? — бурчала бывшая учительница за рулем старенького «рено», возмущенная тем, что можно галопом проноситься по городку великой писательницы.

Известная как знаток мест пребывания Колетт, она впервые засомневалась в эффективности своей деятельности и почти сожалела, что согласилась удовлетворить нелепое желание этого молодого лектора, даже не захотевшего посидеть у пруда Безумия. Не был ли он сам безумцем?

А молодой человек просто-напросто спешил. Он не мог ждать коллективного паломничества по тропинкам Колетт, предусмотренного для всех ее поклонников; подобная прогулка во главе с Мадлен Дюжарден должна стать приложением к семинару на тему «Зарождение Клодины», который соберет в Сен-Совере в конце этой весны всех известных колеттоведов.

Антуану Деврилю представлялся хороший шанс превратить семинар в трамплин для создания своей блестящей карьеры. После последней университетской реформы молодые честолюбцы, только что окончившие высшие школы, могли рассчитывать — при условии защиты диссертации за два года — на хорошие должности, обойдя тем самым засидевшихся конкурентов, претендовать на прочное положение, подкрепленное гарантированными публикациями своих работ.

Сам он, достигнув двадцати восьми лет, опубликовал только одну статью, однако у него было чем привлечь на свою сторону все комиссии специалистов во Франции, и в Бургундии в частности. Так, у друзей своего дяди, связанных с семьей Готье-Виллар, он недавно нашел страничку из школьной тетради, пожелтевшую и помятую, на которой он узнал почерк Колетт. Это был отдельный отрывок без какой-либо подписи, которому владельцы не придавали значения из-за того, что он не имел никакой коммерческой ценности. Они даже не удосужились передать его в Клуб почитателей Колетт. Только специалист мог понять важность этого листка, и Антуан предвидел все выгоды, которые принесет ему графологическое исследование документа.

Он сразу стал разузнавать судьбу рукописей «Клодин»: две первые, недостающие, вероятно, были уничтожены по приказанию бывшего мужа Колетт Вилли, но рукописи «Клодина в доме» и «Клодина уходит» сохранились. Чтобы убедиться в подлинности отрывка, молодой человек рванулся к первоисточникам на улице Ришелье. Там, в большом зале Национальной библиотеки, предназначенном для консультаций, где пахло пергаментом и высохшей кожей, ему с тысячью предосторожностей, которые он посчитал унизительными и ненужными, вручили школьные тетрадки, служившие Колетт для написания серий «Клодин». Как и на его отрывке, почерк был мелким и убористым. Ничего общего с размашистым беглым и прочувствованным почерком «Сидо». Еще начинающая писательница аккуратно придерживалась голубоватых линеек и оставляла поля, на которых время от времени микроскопическими каракулями Вилли добавлял игривую подробность, сальную сплетню или иронический комментарий… Никакого сомнения, речь шла о присущем ей почерке, и он мечтал о следе с зазубренными краями, оставшемся от первой вырванной страницы. Воображал, как вставит этот недостающий лист на его место. Нашел ли он страницу из тех первых тетрадей, уничтоженных, к великому несчастью Колетт? Или же — что было бы еще лучше — предисловие, запрещенное цензурой?

«Пруды моего детства были любимым местом для моих прогулок. Когда мне исполнилось пятнадцать, мать беспокоилась, видя, как я ухожу после ливня в направлении Мутье. Я резвилась на природе, словно выпущенное на свободу животное, вдыхала острый запах размокших дорог. Частенько я доходила до Пруда Безумия, название которого навевало на меня мысли о горожанах, повесившихся в своих сараях, или о молоденьких девушках, найденных без признаков жизни в мшистых лесных порослях. Со страхом я приближалась к таинственному пруду, но меня неотразимо притягивал островок в его центре. Я переползала на него, двигаясь верхом по стволу дерева, и проводила там изумительные часы в бездействии и одиночестве, воображая, как мое второе отважное „я“ бросается на завоевание неведомых земель, завоевывает любовь парижской знаменитости, царствует в литературных салонах. Я даже представляла, что однажды стану героиней пользующегося успехом романа…»

На уровне последней фразы на полях было написано несколько слов, которые никто не мог расшифровать. Терпеливо, через лупу сравнивая написанное с каракулями Вилли, Антуану Деврилю удалось за многие часы вновь транскрибировать фразу: «Намерены ли вы заставить поверить моих читателей, что являетесь автором всех „Клодин“?..»

Он сразу оценил связь этих пометок на полях со своим личным будущим. Они позволят ему доказать, что все предыдущие исследователи ошибались: Колетт еще раз подтверждала здесь свое давнее призвание, а Вилли никогда не играл роль ментора, убеждая в обратном прессу. Досадно, конечно, что его диссертация сыграет на руку феминисткам, которых он ненавидел. Но в определенном смысле он явился единственным интеллектуалом, без чьей-либо помощи нашедшим научно обоснованное доказательство. Однако прежде чем взорвать эту бомбу в конце семинара, он решил своими глазами увидеть места безумства, измерить их расстояние от Сен-Совера и убедиться в существовании острова, колыбели Клодины. Мысль подсидеть старых исследователей льстила его честолюбию. Он также подбодрит всех мидинеток, которые трепетали над книгами Колетт, приходили в экстаз от эмоциональности написанного, убежденные в своей сопричастности эпикурейской натуре писательницы. Он освободит литературный мир от досужих вымыслов, создаст университетскую ассоциацию из серьезных интеллектуалов, разделяющих его идеи.

Антуан заерзал на сиденье, ладонью пригладил непокорные волосы, усмиряя свое нетерпение. Мадлен искоса поглядывала на него. Повидала она поклонников Колетт и даже выдающегося застенчивого профессора… Но этот птенчик явно вылетел из неизвестного гнездышка. Блестя глазами, он разговаривал сам с собой о беспрецедентном проекте.

Машина поравнялась с местом для стирки белья. Две девочки прыгали через скакалку, напевая считалку, которая казалась молодому ученому полнейшей бессмыслицей:

У меня есть ди,

У меня есть бон,

У меня есть дибон;

У меня есть зон, зон, зон…

— Вы узнаете ее? Это песенка наших краев, — объяснила Мадлен с хитрой улыбкой. — Как вам известно, в «Беспутной инженю» Минна придал ей неприличный смысл, и она вновь появилась в «Пейзажах и портретах». Волнительно, не правда ли, что Колетт в конце жизни озвучивает свое детство?