Эпитафия шпиону. Причина для тревоги - Эрик Эмблер

— Вы здесь для того, чтобы отвечать на вопросы, а не задавать их, — отрезал он и, помолчав немного, повторил: — Так один, говорите?

— Да.

— Какой марки?

— «Цейсс Контакс».

Он потянул на себя ящик стола.

— Этот?

Я узнал свой бесценный аппарат.

— Он самый, — взорвался я. — Хотелось, однако же, знать, какое у вас право покушаться на мои вещи! Прошу немедленно вернуть. — Я протянул руку.

Комиссар снова убрал фотоаппарат в ящик.

— Спокойно, спокойно. Итак, других фотоаппаратов у вас нет?

— Я уже ответил на этот вопрос. Нет!

На лице комиссара мелькнула торжествующая улыбка. Он снова открыл ящик.

— В таком случае, мой дорогой месье Водоши, как вы объясните тот факт, что деревенский аптекарь получил от вас на проявку эту кинопленку?

Я с удивлением уставился на него. На столе, между его ладонями, лежали проявленные негативы пленки, которую я передал аптекарю. С того места, где я сидел, при свете, проникающем через окно, можно было увидеть пробные снимки, всего две дюжины, с изображением одного и того же объекта — ящериц. Увидев вновь появившуюся на лице комиссара ухмылку, я рассмеялся поелику возможно язвительно.

— Вижу, — покровительственно заметил я, — вы не фотограф, месье. Это не кинопленка.

— Ах вот как? — скептически протянул он.

— Именно так. Признаю, некоторое сходство имеется. Но кинопленка на миллиметр уже. У вас же в руках стандартная катушка для фотоаппарата «Контакс», тридцать шесть кадров, тридцать шесть на двадцать четыре миллиметра.

— Таким образом, эти снимки были сделаны тем аппаратом, что был у вас в комнате.

— Разумеется.

Наступило многозначительное молчание. Я заметил, как толстяк и комиссар обменялись взглядами. Затем снова заговорил толстяк:

— Когда вы приехали в Сен-Гатьен?

— Во вторник.

— Откуда?

— Из Ниццы.

— А когда вы уехали из Ниццы?

— Поездом в 9.29.

— И добрались до «Резерва»?..

— Прямо перед ужином, около семи.

— Но поезд из Ниццы прибывает в Тулон в три тридцать. Автобус оттуда отправляется в Сен-Гатьен в четыре. Где же вы были все это время?

— Это просто смешно.

Он метнул на меня быстрый взгляд. В его маленьких глазках застыла холодная угроза.

— Отвечайте на мой вопрос. Где вы были все это время?

— Отлично. Я оставил чемодан в камере хранения на вокзале и пошел прогуляться по берегу. В Тулоне я оказался впервые, а в шесть отходил еще один автобус.

Он задумчиво вытер шею.

— Сколько вам платят, месье Водоши?

— Тысячу шестьсот франков в месяц.

— Не слишком много, да?

— Увы.

— А «Контакс» — дорогой аппарат.

— Хороший.

— Не сомневаюсь. Я спрашиваю: сколько он стоит?

— Четыре с половиной тысячи франков.

Он негромко присвистнул:

— Ничего себе. Получается, едва ли не ваша трехмесячная зарплата, верно?

— Верно. Но я люблю фотографировать.

— Весьма дорогостоящее хобби. И как вам только удается при подобной зарплате так жить? Отпуск в Ницце, отель «Резерв»! Мы, бедные полицейские, такого себе позволить не можем, правда, комиссар?

В голосе его прозвучала откровенная издевка. Комиссар насмешливо захихикал. Я почувствовал, что краснею.

— На аппарат я копил деньги, — горячо запротестовал я. — Что же касается каникул, то это первые за пять лет. На них я тоже откладывал.

— Ну конечно, как же иначе, — осклабился комиссар.

Эта ухмылка не на шутку обозлила меня.

— Знаете что, месье, — взорвался я, — с меня довольно. Теперь моя очередь требовать объяснений. Что вам от меня надо? Я готов отвечать на вопросы, касающиеся моего паспорта. Вы вправе задавать их. Но у вас нет права копаться в моих вещах. Точно так же у вас нет права расспрашивать меня о моих личных делах. Что же касается этих негативов, — являющихся, вынужден вновь напомнить, моей личной собственностью, — которые вызывают у вас совершенно непонятный интерес, то, видимо, я просто не знаком с установлениями, запрещающими фотографировать ящериц. А теперь вот что, месье. Никаких преступлений я не совершал, но, знаете ли, проголодался, а в гостинице сейчас как раз обеденное время. Извольте немедленно вернуть мне мой фотоаппарат, мои снимки и мой паспорт. В противном случае я ухожу без них и немедленно обращаюсь к адвокату.

Закончив эту речь, я грохнул кулаком по комиссарскому столу. Ручка скатилась на пол. На мгновение в комнате повисло гробовое молчание. Я перевел взгляд с одного на другого. Никто из них не пошевелился.

— Отлично, — проговорил я наконец и направился к двери.

— Минуту, месье, — окликнул меня толстяк.

Я остановился.

— Не надо зря тратить свое время, да и наше. За дверью стоит агент, он все равно вас не выпустит. Нам надо задать вам еще несколько вопросов.

— Силой меня удержать здесь вы, конечно, можете, — мрачно сказал я, — а вот заставить отвечать на свои вопросы — нет.

— Естественно, — медленно проговорил толстяк, — закон дает вам право молчать. Но мы бы посоветовали этим правом не пользоваться — в ваших собственных интересах.

Я промолчал.

Толстяк взял негативы с комиссарского стола, поднял их на свет, ощупал.

— Больше двадцати фотографий, — заметил он, — и на всех фактически одно и то же. Странно. Вам так не кажется, месье Водоши?

— Ни в коей мере, — бросил я. — Если бы вы хоть чуть-чуть разбирались в фотосъемке или хотя бы были немного понаблюдательнее, то заметили бы, что освещение меняется от кадра к кадру, и тени на каждом расположены по-разному. А тот факт, что в кадр всякий раз попадает ящерица, не имеет никакого значения. Различие заключено в освещении и композиции. Впрочем, даже если бы мне захотелось сделать не двадцать, а сто снимков ящериц, греющихся на солнце, не вижу, каким образом это может касаться вас.

— Весьма толковое объяснение, Водоши. Весьма. А теперь послушайте, что по этому поводу думаю я. Мне кажется, что первые двадцать шесть кадров и то, что на них изображено, вас интересовало менее всего, вы просто щелкали их, чтобы побыстрее закончилась катушка и были проявлены оставшиеся десять.

— Оставшиеся десять? О чем это вы?

— Может, хватит притворяться, Водоши?

— Но я действительно не понимаю, о чем идет речь.