Имя мне - Красный - Орхан Памук

Калитка открылась, вышел Кара. Эниште проводил его ласковым взглядом и закрыл калитку.

Когда я это увидел, в моей голове, занятой глупыми мечтаниями, сами собой возникли три мысли.

Во-первых, Эниште-эфенди поручит закончить книгу Кара, поскольку тот стоит дешевле любого из нас и не опасен.

Во-вторых, красавица Шекюре выйдет замуж за Кара.

В-третьих, бедный Зариф-эфенди был прав и я убил его зря.

В такие мгновения, когда безжалостный разум приходит к выводу, который никак не приемлет сердце, все наше существо начинает бунтовать. Вот и теперь часть моего сознания решительно восставала, не желая верить, что я совершенно попусту стал гнусным убийцей. А мои ноги тем временем опять оказались расторопнее и рассудительнее головы и понесли меня вслед за Кара-эфенди.

Мы шли и шли, минуя одну улицу за другой, а я все думал, как легко было бы прикончить этого довольного жизнью и самим собой Кара. Тогда о первых двух удручающих выводах можно будет забыть. И даже больше того, получится, что я не зря убил Зарифа-эфенди. Вот пробежать сейчас шагов десять, нагнать Кара да ударить его со всех сил по голове – и тогда все будет как раньше, и Эниште-эфенди позовет меня, чтобы мы вместе закончили книгу. Но более честная и осторожная часть моего разума (а честность, собственно говоря, и есть не что иное, как трусость) продолжала убеждать меня в том, что мерзавец, которого я укокошил и сбросил в колодец, на самом деле был клеветником. Если это так, то я убил его не зря и Эниште, в книге которого нет ничего, что нужно было бы скрывать, снова пригласит меня в свой дом.

Но стоило мне взглянуть в спину Кара, как я понимал: этого не будет. Пустые мечты. Вот Кара действителен. Со всеми такое бывает: лелеешь надежды, мечтаешь о чем-то неделями, годами и думаешь, что мечты твои вполне осуществимы, а потом тебе на глаза вдруг попадается какое-нибудь новое лицо, не виданные ранее одежды, счастливый человек – и всё, ты тут же понимаешь, что мечты твои не сбудутся, любимую девушку в жены тебе не отдадут, вожделенную должность ты никогда не получишь.

Я с острой ненавистью, от которой даже в жар бросало, смотрел на Кара: на его голову, затылок, на движение плеч. Какая у него отвратительная походка: идет так, словно каждым шагом оказывает миру благодеяние. Такие люди, как Кара, не знающие мук совести и видящие впереди счастливое будущее, весь мир мнят своим домом и открывают любую дверь, словно султан, явившийся в свою конюшню, – и мы, живущие за этой дверью, сразу чувствуем себя униженными. Я еле удержался, чтобы не схватить камень и, пробежав немного, не опустить его на голову Кара.

Так мы и шли, двое мужчин, влюбленных в одну женщину: впереди Кара, не подозревающий о моем присутствии, позади я; то поднимались по склону, то спускались, кружили по стамбульским улицам, отданным во владение враждующим собачьим стаям, обходили стороной сумрачных незнакомцев, похожих на грабителей, которые готовы придушить ночного прохожего; проходили мимо пепелищ, где притаились джинны, мимо мечетей, на куполах которых дремали ангелы, мимо укрытых снегом кладбищ, где кипарисы перешептываются с душами умерших, а между могил бродят сонмы привидений, мимо бесконечных лавок, конюшен, текке, свечных и шорных мастерских, – и мне казалось, что я не преследую Кара, а подражаю ему.

Я, изволите ли видеть, Смерть, но бояться меня не надо, я же нарисованная. Впрочем, вы все равно боитесь, по глазам вижу. Вам, словно детям, перепутавшим жизнь с игрой, кажется, что во мне все-таки есть что-то от настоящей смерти, и от этого вам становится жутко. Это мне нравится. Глядя на меня, вы предчувствуете, как наложите в штаны от страха, когда наступит неотвратимый последний час. Это не шутка: при встрече со смертью большинство мужчин, и самые отчаянные храбрецы в первую очередь, теряют власть над собой. Поэтому на полях сражений, которые вы столь часто рисуете, пахнет вовсе не порохом и раскаленным металлом, а дерьмом и гниющим мясом.

Я знаю, вы впервые видите нарисованную Смерть.

Год назад один таинственный старик, высокий и тощий, пригласил к себе молодого художника. Проводив гостя на второй этаж, старец угостил его великолепным, нежным, как шелк, благоухающим кофе. Когда в голове у мастера прояснилось, старик показал ему погруженную в полумрак комнату за синей дверью, где было все, что нужно художнику: лучшая бумага из Индии, кисточки из беличьего меха, сусальное золото, всевозможные перья и перочинный нож с рукояткой из коралла. При виде всего этого – а тут еще хозяин намекнул, что хорошо заплатит за работу, – сердце у художника радостно забилось.

– Нарисуй мне Смерть, – сказал старик.

– Я никогда не видел изображений Смерти и потому нарисовать ее не смогу, – ответил чудо-художник, который потом меня все-таки нарисует.

– Можно рисовать и не зная, как изображаемый предмет выглядит на других рисунках, – упрямился худой старик.

– Может быть, и не обязательно, – ответил художник, который меня нарисует, – но рисунок не получится безупречным, как у старых мастеров, если не повторен тысячи раз. Каким бы большим мастером ни был художник, новый для себя предмет он рисует как ученик, а это мне отнюдь не пристало. Я не могу предать свое мастерство ради того, чтобы изобразить Смерть: это стало бы чем-то вроде смерти для меня самого.

– Что ж, может быть, это поможет тебе лучше понять, как изобразить то, что я прошу.

– Мастер не тот, кто рисует пережитое, а тот, кто рисует незнаемое.

– Значит, мастерство нужно познакомить со Смертью.

И завязалась между ними беседа, приличествующая двум художникам, которые с почтением относятся к старым мастерам и их искусству, беседа, полная двойных значений, иносказаний, намеков и игры слов. Поскольку речь шла обо мне, я внимательно слушала – но не сомневаюсь, что подробный пересказ этой беседы быстро наскучил бы замечательным художникам, собравшимся в нашей кофейне. Однако в какой-то момент разговор зашел вот о чем:

– Что есть мерило мастерства? Какое умение выше: рисовать любой предмет так же безупречно, как старые мастера, или изображать то, что никто не может увидеть? – спросил умный художник с чудесной рукой и прекрасными глазами. Он знал ответ, но был осторожен.

– Венецианцы считают, что велик тот художник, который раскрывает новые предметы и находит новые приемы, – ответил упрямый старик.

– Венецианцы умирают как венецианцы.

– Умирают все одинаково.

– Легенды и рисунки восславляют не одинаковых, а единственных в своем роде людей. Мастерство заключается в том, чтобы, рисуя не похожих друг на друга героев легенд, сделать их похожими на нас.

Речь пошла о том, как умирают венецианцы и мусульмане, об Азраиле и других ангелах Аллаха и о том, что их ни в коем случае нельзя путать с теми ангелами, которых рисуют гяуры. Молодой художник, которому вскоре предстояло меня нарисовать и который сейчас сидит в нашей уютной кофейне, глядя на меня своими очаровательными глазами, устал от высокопарных речей. Ему не терпелось взяться за дело и нарисовать меня, но он не знал, как я выгляжу.