Двенадцать несогласных - Валерий Панюшкин

Со стороны, с точки зрения журналистов, это должно было выглядеть так, что нацболы захватили министерство, срывают портреты президента со стен и выбрасывают в окна. На самом же деле со стороны это никак не выглядело. Товарищ Максима выбросил портрет как-то неловко, так что никто не заметил, что это портрет президента, а не очередная листовка.

Тогда Максим взял второй портрет, высунулся с ним в окно, подождал, пока все журналисты направят на него свои объективы, и отпустил портрет падать. Он падал красиво, этот портрет, он планировал зрелищно. И через несколько часов все мировые агентства облетели фотографии, на которых изображен был нацбол Громов, выкидывающий из министерского окна портрет президента.

Собственно, на этом акция и завершилась. В здание вошла милиция. Нацболы сами открыли дверь стражам порядка, чтобы им не пришлось ломать двери и портить госимущество. Через час все участники акции были доставлены в отделение. Через четыре часа на них были составлены протоколы. Через шесть часов районный судья осудила их за хулиганство по административной статье, назначила каждому штраф по тысяче рублей. И их отпустили по домам.

Но слишком уж красивые получились фотографии с летящим портретом. Слишком уж много газет их напечатали. На следующее утро в квартиру одного из нацболов, куда отправились ночевать участники акции, постучали. Максим подошел к двери.

– Повестку из прокуратуры получите, – сказал за дверью мужской голос.

– Я не открою, – отвечал Максим.

– А мне что делать? – настаивал голос. – Мне велено, чтоб вы получили повестку и расписались.

– Макс, открывай, – сказал Максиму отец того их товарища, который в этой квартире жил, хозяин квартиры. – Это мне повестка. По поводу сыночка. Я распишусь.

Максим открыл. Человек двадцать омоновцев ворвались в дверь, повалили Максима на пол, заломали ему руки за спину и надели наручники. Максим не видел, что происходило с его товарищами. Он видел только, как омоновский полковник склонился над ним, достал у него паспорт из заднего кармана джинсов, достал из паспорта триста рублей (все деньги) и положил к себе в карман. А паспорт, как и положено при задержании, отдал конвою.

Потом к лежавшему на полу Максиму подошел еще один офицер ОМОН. Медленно поставил ему на лицо ногу в тяжелом ботинке, потом навалился на эту ногу всей тяжестью и поставил на лицо Максиму вторую ногу. Максиму казалось, что сейчас кожа слезет у него со скул и вытекут глаза. А офицер стоял у Максима на лице в своих ботинках и слегка пружинил ногами, как бы чуть-чуть подпрыгивая.

– Геройский поступок! – прохрипел Максим из-под офицерских подошв.

Офицер постоял еще немного и сошел с лица задержанного. Максима подняли на ноги, посадили не в обычный автозак, а в убоповский черный «Мерседес» и повезли одного на Петровку в следственную тюрьму.

На Петровке Максима почти не били. Пугало только, что расследованием их дела занимается специальная следственная бригада из двенадцати человек под руководством подполковника Алимова, следователя по особо важным делам, работа которого вообще-то состояла в раскрытии грабежей и убийств. И следствие было закончено всего за неделю.

На время суда Максима перевезли в следственный изолятор Матросская Тишина. Там была огромная общая камера, пятьдесят человек вместо тридцати. Койки стояли в два яруса вдоль стен, и заключенные сидели на койках голые, потому что иначе нельзя было переносить духоту и жару. Когда Максим только вошел в камеру, кто-то из заключенных сказал, кивая на уголовное дело Максима, которое Максиму предстояло изучать перед судом:

– Политический, что ли?

Дело (Максим держал его под мышкой) было пухлым: слишком много страниц, чтобы быть простой уголовкой.

И суд был не менее скорым, чем следствие. Чья-то высшая воля, без сомнения, подгоняла государственного обвинителя и судью, которые вообще-то неторопливы. Государственный обвинитель Циркун спешил, валил обвинения в одну кучу, обвинял нацболов и в порче государственного имущества, и в заговоре с целью свержения государственного строя – и в чем только не обвинял. И однажды Максим прямо во время процесса обозвал государственного обвинителя Циркуна обидной кличкой Циркач, как все судейские звали его за глаза. Судья приказала приставам Максима вывести. Его вывели в устроенную при суде камеру и избили.

Вечером, когда Максима привезли в камеру Матросской Тишины, заключенные играли в карты. Максим положил на нары свои вещи и попросил:

– Простите, вы не могли бы подвинуться немного? – он взял себе за правило быть подчеркнуто вежливым с сокамерниками.

– Ты кого на хуй послал? – огрызнулся вдруг один из картежников.

И Максим понял, что ему конец. Конвой в суде вряд ли изобьет до смерти, а заключенные в камере могут. Если тюремная администрация посулила им освобождение или послабление режима, они могут убить и всей камерой молчать потом, скрывая, кто убил. Максим понял, что ему конец.

– Ты кого на хуй послал? – продолжал наступать на Максима грузный сокамерник. По воровским понятиям это слово было оскорбительным смертельно.

– Я никого не посылал, – тихо отвечал Максим. – Вы что-то путаете. Я вообще не употребляю нецензурных слов.

– Ты кого послал?! – в голосе этого заключенного проскальзывали уже нотки показной воровской истерики, по итогам которой достается из сапога самодельный нож.

– Я никого не посылал. – Максим закрыл глаза и приготовился к ножевому удару: к глухому скрежету плоти, к теплой боли в подвздошье – к смерти.

Нары над головой Максима заскрипели, свесились вниз две босые ноги, и на бетонный пол грузно спрыгнул человек, которого Максим никогда прежде не видел. Он был в тренировочных штанах и голый по пояс. Вся его грудь, спина, плечи, руки были покрыты татуировками, свидетельствовавшими о целой жизни, проведенной в тюрьме. Глаза его были холодными и не выражали даже намека на сострадание.

Этот Великий Урка, настолько уважаемый камерой, что в течение нескольких дней ему даже не довелось спуститься со своих нар вниз и показаться на глаза Максиму, теперь коротко взмахнул рукой. Максим подумал, что вот он, удар ножом. Но нет, это был жест презрения. Коротким жестом, как стряхивают с ворота клеща, Великий Урка отогнал от Максима раскричавшегося сокамерника. И сказал:

– Он не матерился. – И Максиму: – Не бойся, никто тебя не тронет. Политических мы не трогаем. Живи, Революция. Если будут проблемы, жалуйся мне.

С тех пор по тюрьмам за Максимом потащилось погонялово, кличка – Революция.

На следующий день, когда судья оглашал приговор, государственный обвинитель Циркун по кличке Циркач стоял у входа в суд. Неожиданно его окружили матери и невесты подсудимых и принялись кричать в самое лицо, что он палач. Циркун сначала опешил, а потом и сам стал кричать, отмахиваясь от женщин руками:

– Вы, большевики, у власти были, вы моего прадеда к стенке поставили как буржуя! И глазом никто не моргнул! Ненавижу я вашу власть большевистскую! Поняли?! – Он кричал, как будто не он, государственный обвинитель Циркун, был представителем власти, а будто подсудимые нацболы представляли собою власть. – Ненавижу! Коммунисты проклятые! А что вы со страной делали?! А когда вы беременным женщинам саблями пузы рубили?! Вам было жалко?! Вы борцы за классовую идею! Да?! Ну! Стреляйте в меня! Повесьте! Ненавижу вас, комуняки проклятые! Поняли?! Всегда буду вас ногами топтать!