Ночь чудес - Уве Тимм

— А вы что любите слушать?

— Chill out[15]. Недавно мой друг прочитал мне историю, которую написал один итальянец. Про Карла Великого. Император был уже в почтенном возрасте, — Эйрборн запнулся, — я хочу сказать, он был гораздо старше, чем вы, и вот влюбился в молоденькую девчонку. Никого, кроме нее, знать не хотел. Придворные забеспокоились, потому что император забросил государственные дела. Вдруг девушка внезапно умирает. Двор вздохнул с облегчением. Но император не пожелал расстаться с возлюбленной, повелел забальзамировать ее тело и положить в своих покоях. Разумеется, это вызвало тревогу архиепископа. Заподозрив, что при дворе начались колдовские дела, он приказал своим людям хорошенько осмотреть мертвое тело. — Эйрборн отступил на шаг, окинул взглядом плоды своих трудов и решительно заявил: — Нет, в таком виде я вас отпустить не могу. Эти три полосы — точно шрамы. Все подумают, что вас стриг дилетант. Никуда не годится, смешно, уродливо, совсем не ваш стиль. Послушайте, вы же мне доверяете? Если провести тут три зеленых черточки, у вашей прически сразу появится стильная магическая нота.

Я допил последние капли «Карибской мечты», обдумывая его предложение. Может, и правда придать этим трем ступенькам некий оформленный вид? Как будто они нарочно сделаны. Как-нибудь стилизовать их. В конце концов, я вот уже четверть века хожу с одной и той же прической: довольно короткая стрижка, волосы от темени зачесаны вперед, чтобы прикрыть залысины, которые делают меня похожим на Гете в старости. Сейчас вот виски открыты, и, по-моему, я выгляжу намного моложе. Эйрборн смотрел на мое отражение в зеркале. Я подумал: он считает тебя трусливым узколобым обывателем. И решился:

— Ладно!

Эйрборн принялся перебирать флакончики, бутылочки, что-то встряхивать, перемешивать в мисочке, несколько раз придирчиво поглядел на ее содержимое и, наконец, показал краску мне. Ядовитая зелень.

— Ладно. Так какие колдовские дела там творились?

— Ах да. — Он взял кисточку. — Угадайте, что они нашли во рту возлюбленной императора, когда разжали ей зубы?

— Не знаю.

— Перстень.

Он провел кисточкой по моему затылку — одним-единственным уверенным движением. Мне вспомнился документальный фильм о творчестве Пикассо — вот так же уверенно и спокойно великий художник наносил мазки на свои полотна.

— Архиепископ сразу успокоился, а перстень надел себе на палец. — Он провел вторую полосу. — И тут император вдруг начинает строить глазки старику епископу, испускает томные вздохи и, наконец, пытается проникнуть в опочивальню святого отца. Ночи напролет стоит за дверью, ждет… — Он засмеялся и, мягко взяв за подбородок, приподнял мою голову. — Нет, вы только вообразите — два старца, один в епископском облачении, другой в королевской мантии, и император лезет с нежностями к архиепископу. — Эйрборн нанес третий штрих и аккуратно подправил его, легко проведя кисточкой по затылку. — Епископ потерял покой и сон, что же делать, думает, как положить конец скверной истории? И придумал — забросил перстень в Боденское озеро. Что было дальше? А то, что император Карл втюрился в озеро. День и ночь стоит на берегу и смотрит с тоской на водную гладь. — Он отложил кисть и поставил мисочку с ядовитой зеленкой на полированный черный стол. — Знаете, что сказал мой друг, прочитав мне эту историю? Настоящая, глубокая любовь всегда безответна. Взволнованность, напряжение возникают, только если нет взаимности. А если двое любят друг друга одинаково сильно, все так муторно, все равно что вязание крючком. А вы так не считаете?

— Нет. Ведь, в сущности, важно, чем еще ты занимаешься в жизни, помимо любви. Если только любовь и работа — например, работа клерка страховой компании, тут, пожалуй, и правда вскоре застой начнется. Но, допустим, какие-то двое — спелеологи. Или взять, к примеру, этого чокнутого Кристо и его жену, ведь это же небывалое предприятие — упаковать здание Рейхстага, а задумали они этот проект двадцать с лишним лет назад. Мне кажется, они любят друг друга одинаково сильно, и не бывает им муторно.

— Вы правы, — согласился Эйрборн.

— А что бы вы сделали на месте императора Карла? — спросил я. Он не задумался даже на долю секунды:

— Надел бы перстень себе на палец.

— Для человека ваших лет неплохое решение проблемы. А вот для старика такой выход означал бы унижение.

Он снял с моих плеч накидку, влажной, пахнущей сандалом салфеткой смахнул волосы с шеи, затем с помощью маленького ручного зеркала показал мне мой затылок. Три зеленых полосы, под каждой из них — светлая полоска кожи. Они идут наискось, если продолжить их влево, линии сойдутся как раз на плече, в точке, где Эйрборн массажем снял напряженность мышц. Я пытаюсь на его лице прочесть, что сам-то он думает о моей новой прическе. Он вполне удовлетворенно разглядывает свое произведение, даже голову набок наклонил и говорит:

— Передайте от меня привет профессору Розенову.

Иду к кассе, за которой сидит женщина, их тут двое, в этом салоне. С меня сто двадцать марок. Самая дорогая стрижка за всю мою жизнь. Шеф с коварно ухмыляющейся головой камбалы на серой футболке протягивает мне руку:

— Запомните, никакой филировки, особенно если предложит бывший гэдээровец.

— Хорошо, — говорю в ответ, — запомню.

Я выхожу на ослепительно яркий солнечный свет, в одуряющий зной. Оборачиваюсь. Юные стилисты и обе молодые женщины стоят в дверях и смотрят мне вслед. Никто не улыбается, хотя я именно этого опасался, нет, они смотрят серьезно и грустно, словно минуту назад я был изгнан из рая.

По Унтер-ден-Линден скачет на коне Старый Фриц[16], впереди — генералы, сзади, аккурат под хвостом коня — бронзовые Кант и Лессинг. Вздумай конь облегчиться, конские яблоки повалятся прямехонько Лессингу на макушку. Я иду — нет, весело попрыгиваю себе через улицу. Хорошо бы сесть посидеть на сучке одной из старых лип, на веточке, которые своей нежной зеленью ласкают бока двухэтажных автобусов. Играет музыка, но это не любимый марш прусского короля, нет, а что?.. Да это же фокстрот! Должно быть, только сейчас «Карибская мечта» начала оказывать свое действие по-настоящему, во всем теле я ощущаю легкость, что мне при алкогольном опьянении вообще-то несвойственно. Фокстрот и Карибский бассейн — как-то плохо они друг с другом согласуются; сделав это наблюдение, я начинаю двигаться в ритме фокстрота, перепрыгивая по плиткам тротуара: слоу, слоу, квик, квик, слоу. Порхаю себе среди прохожих, а прохожих много, сколько — трудно сказать, но эта огромная толпа движется в сторону Рейхстага. Сбоку в лицо мне заглядывает какая-то тетка, чего ей нужно? Ну вот, я сбился с ритма. Говорю тетке: