Час возвращения - Андрей Дмитриевич Блинов

ему. Но тут Ирина рассказала, как она подняла директора с постели в ту ночь. И он приехал и прямо в операционную.

«Это точно был его голос… Другого такого пронзительного голоса нет в мире, — решил Иван. — Теперь на мне клеймо. Проклят я…» И кем проклят? Человеком, который поверил ему. Но почему не поверил ему он, Иван? Ну, как же не поверил? Если бы не поверил, стал бы страдать из-за каких-то пустых слов? Но обидно все же их слышать. Разве он, Иван, не старался работать? Ну, напился беспощадно, так ведь после того, как дело сделал. Ну, обронил злосчастный окурок в предательскую овсянку, так с кем не может приключиться?

За окном валил снег, такой густой, что света не видно. Хлопья падали неторопливо, отвесно, не мешая друг другу, значит, безветрие. Он отошел от окна. Шагать было неловко, везде в ногах тянуло, бередило. Вот когда убеждаешься, сколько у человека разных мышц, которым нужна свобода действий. Кровать была теперь обычная, низкая, и он с трудом прилег. Перед глазами все еще проносились сверху вниз белые хлопья, стройно так, не натыкаясь друг на друга. А что было бы, если бы все спуталось? Получился бы ералаш. Как у него в голове, где все спуталось.

— Жена себя ваша как чувствует? — опередил Иван неизбежный вопрос Бахтина о его здоровье. Очень оно нужно ему! Он ведь заглянул к нему по пути, и потому Иван не хотел заставлять врать его, хорошего человека. Вот как просто встречным вопросом облегчил его участь.

— Жена? — Бахтин будто стряхнул какую-то тяжесть с себя, кивнул на дверь. — Выйдем. Можешь передвигаться?

— Могу… — Иван почувствовал, как руки его задрожали.

В кабинете врача еще витал запах духов, признак того, что здесь только что была женщина, конечно же, Нина Антоновна. Бахтин по привычке сел за стол, надежно оперся на локти, но вдруг смутился, встал и прошел к стулу рядом с Иваном. Вспомнил: в то утро в приемной Иван вот так же сидел поодаль, спиной к стене. Бахтин так и не понял, где его ошибка — то ли в том весеннем дне, когда ему некуда было деться и он очертя голову отдал приказ, или во всем его поведении, когда он хотел пробудить в Иване человека, доверяя ему и заступаясь, или вот сейчас ошибется, приняв последнее решение и признав свое поражение.

— Ну что, Иван, как будем жить? Дальше-то как? — И добавил: — Звонарев, Кошкарь-то, на лечении.

— Сам пошел?

— Сам. Но подтолкнул Вавилкин. Взялся он не столько за твоих друзей, сколько за то, чтобы упреждать зло.

Иван подумал чуть и вдруг понял, что сейчас все придет к концу.

— Лечиться не хочу. Я здоровый. Машину не отбирайте. Оставьте машину! Клянусь отцом-матерью…

«…Что я скажу, все будет плохо, — подумал Бахтин. — И для него, и для меня. Машину ему не оставишь никак, но вдруг в нем пробуждается человек? А я скажу: нет!»

Бахтин не ответил.

Иван, почуяв колебания собеседника, стал напирать на него: поверьте! На этот раз, последний! Но почувствовал, как что-то ощетинилось в Бахтине — у него даже лицо осунулось, побледнело, на верхней губе пот выступил. Сделав над собой усилие, Бахтин заговорил напористо, как всегда, и торопливо, будто боялся, что его кто-то опередит:

— По-мужски тебе говорю, возьмись за ум. А то останешься без работы — бригада не возьмет тебя. Ненадежный ты.

— Как не возьмет? — удивился Иван.

— А так… Их право выбирать, с кем работать. Ни Кравчуков, ни я ничего не сделаем против воли бригады.

— Анархизм какой-то…

— Не анархизм, а порядок. Насчет инвалидности что тебе Нина Антоновна говорила? Направит она тебя на ВТЭК?

— Не говорила… — отозвался Иван, наморщивая лоб. «Значит, сдался Бахтин. Окончательно», — подумал с непривычной для себя ясностью, чувствуя, что теряет в жизни последнюю опору.

Бахтин вышел из больницы, но не сразу сел в машину. Стоял в задумчивости, словно что-то не досказал и решал, вернуться или нет, чтобы досказать. А что досказывать? Раньше говорили: пьянство — социальное зло. Да, раньше. А теперь? Разве свободное положение человека в обществе может толкать его к пьянству? Ну и ну! Додумался! А что «ну-ну»? Свобода, она такая штука, ею тоже надо уметь пользоваться. Да! Иван не умеет. Свобода требует высшей сознательности, понимания высокой цели жизни. А если этого понимания нет? Тьфу! Как же нет? Постой: а у Ивана есть цель?.. Какая у него может быть цель? У всех у нас одна — новая, лучшая жизнь. А если он не ставит перед собой такую цель? Не хочет? Не знает? Значит, какая-то другая? Или только своя, маленькая: рюмка! «Значит, я глупец. Самонадеянный глупец, — думал Бахтин, выходя из больницы. — Лгал себе, ему, Вере, что мне все нипочем! Как же мы беспомощны против зла!»

Он все же был сильно настроен против Ивана: живет как трава. Зря, зря старые мудрецы сказали насчет того, что кто пьян да умен, два угодья в нем. Хорошенькое дело — угодья, когда не человек, а развалюха. Не было сил вспоминать, какой жалкий вид был у Ивана, беспомощного душой и телом. Вот тебе и «думающее сердце». Безнадежен? Как же так? Ведь он знает и любит землю, умеет чувствовать, слышать ее. А это разве не основа духовного здоровья человека? «А я отринул его, — подытожил Бахтин. — Хорошо, если он не слышал моих проклятий. Но если слышал? Ну, тогда пусть поймет, что всему есть предел. А Веру за что?..»

Бахтин сел за руль и выехал на дорогу, а мысли перебивали одна другую. Постепенно уходила из души злость, и опять он думал об Иване, осуждая себя. Ему хотелось понять, откуда все это у него и почему здоровое не может взять верх над больным. Если бы понять, что там у него с сердцем, не обычным, а «думающим», наверно, скорее осилили бы его болячку…

В палату приоткрылась дверь. Тихо вошел мальчик. Темно-русый и большелобый, в сером мятом школьном мундирчике.

— Венцов, к тебе…

Иван с трудом повернулся на кровати, натужно, на полупрямых ногах встал.

— Родя… проходи, проходи. Чего набычился?

Мальчик прошел между койками, сел на табурет. Вытащил из карманов какие-то пакетики. «Конфеты!» — определил отец. Сидеть ему еще было трудно, он так и стоял перед сыном. Вот Родя вскочил, побежал к двери — вспомнил, что оставил возле нее в коридоре ранец. Там была бутылка молока, ее он едва впихнул.

— Вот! — Он поставил молоко на тумбочку. Сосед справа, Семен Андреевич, лысый, с желтым лицом старик лет шестидесяти, приглушенно засмеялся.