День "Б" - Вячеслав Бондаренко

Сначала позицию у окна заняли Рихтер, Крутиков и Плескачевский. Через четыре часа они ушли несолоно хлебавши — никаких подозрительных лиц, входивших в подъезд, замечено не было. Потом столик заняли Соколов и Чёткин.

Атмосфера в кабачке была отвратительной. Какие-то вдрызг пьяные фронтовики хвастались друг перед другом, сколько русских они отправили на тот свет, кто-то рыдал над тем, что от родного батальона осталось только трое, кто-то уверял собеседника, что ему обещана должность в гарнизоне Амстердама. Хозяин заведения, он же бармен, видимо, стремился сорвать последний куш. Он беззастенчиво обсчитывал клиентов, но те, будучи в полубессознательном состоянии, этого не замечали.

Владимир и Николай, не отрывая глаз от подъезда дома напротив, молча тянули свое пиво и дымили сигаретами, когда в кабачок ввалился с улицы лейтенант вермахта в грязной полевой форме. Не успели посетители опомниться, как офицер выхватил из кобуры пистолет и выстрелил в потолок. От грохота заложило уши.

— А-а, тыловые крысы! — дурным голосом взвыл фронтовик, бешено вращая глазами. — Так это за вас моя рота легла в землю под Полоцком?..

Он с маху наставил оружие на Чёткина, сидевшего ближе всех к двери. Еще мгновение, и произошло бы непоправимое.

Но в следующий миг буян взмахнул руками, выронил пистолет и рухнул как подкошенный. Высокий, крепкий немец в мундире обер-лейтенанта провел великолепный прием, который Соколов и Чёткин не могли не оценить по достоинству.

— Браво, браво! — разразились аплодисментами посетители. Подоспевшие фельджандармы перегрузили бесчувственное тело хулигана через порог.

Николай от души пожал руку своему спасителю:

— Благодарю вас, обер-лейтенант! Если бы не вы, мне пришлось бы худо. Среагировать было очень сложно.

— Да ерунда, — добродушно отмахнулся офицер. Он сидел за столиком с несколькими своими товарищами и тоже пил пиво. За соседним столом шумела пьяная компания из нескольких военных чиновников финансовой службы.

— Позвольте, я угощу вас?.. — Чёткин направился к стойке, шлепнув на нее бумажку в 100 оккупационных рейхсмарок, и поставил на стол перед своим спасителем и его друзьями несколько пенных кружек.

— Да не стоит… — улыбнулся немец. — Спасибо вам!..

День тянулся, казалось, бесконечно. Входили и уходили посетители. Владимир уже начал серьезно беспокоиться. «А вдруг сведения, предоставленные Михаилом Ивановичем, устарели?.. Вдруг квартира давно уже не является явкой? Что тогда?..» Он успокаивал себя, убеждая, что все в порядке, но червяк сомнения все сильнее и сильнее копошился внутри.

— Смотри, — внезапно хрипло произнес Николай по-немецки и сильно стиснул ладонь Владимира.

Соколов повернулся в указанном направлении. У подъезда нужного дома остановилась небольшая группа немецких офицеров. Их документы проверял патруль. В полутьме лиц не было видно, но вот патрульный включил фонарик, освещая документы задержанных, перевел луч на их лица… Потом козырнул, возвращая бумаги, и патруль двинулся дальше. Офицеры свернули в подъезд.

Разведчики переглянулись. Оба узнали высокого обер-лейтенанта, спасшего жизнь Чёткину, и его товарищей.

* * *

— …Все слышали? — хмуро спросил Додд у товарищей, когда англичане уже поднялись в квартиру.

Хендерсон щелкнул зажигалкой, закурил у открытого окна.

— Да. Удачно мы сели рядом с этими финансистами…

— Скорее, финансисты удачно развязали языки, — хмыкнул Ран.

— Значит, задача осложняется… — Торнтон задумчиво прошелся по комнате. — Для спецгрупп, остающихся в городе, немцы вводят какие-то специальные пропуска. Попытайся мы проникнуть на объекты по нашим документам, нас тут же арестуют.

— Выход один, — пожал плечами Оукли. — Каждый из нас должен отследить одного офицера спецгруппы, снять его, переодеться в его форму и завладеть документами. Иначе никак…

— Сэр, вы не пробовали баллотироваться в Королевскую Академию наук? — язвительно фыркнул Додд. — Ваши мозги работают просто гениально! А то, что на этих спецпропусках, конечно, есть фотокарточка, вам ни о чем не говорит? Кто тебе изготовит в Минске подделку такого же уровня?

Разведчики замолчали. С улицы доносилась пьяная песня немцев, мимо проехал тяжело груженный трехосный грузовик с противотанковым орудием на прицепе.

— Ладно, — тяжело проговорил Торнтон, провожая глазами машину, — будем прорываться в открытую. В конце концов, коммандос мы или нет?..

* * *

Вечером Латушка отправился к католическому костёлу. Шел медленно. Когда проходил мимо немецкого патруля, то невольно чувствовал, как начинает чаще стучать сердце. Хотя все бумаги у него были в порядке, и числился он в структуре организации, подконтрольной немцам, занимал в ней достаточно видную должность, но на какой-то миг он почувствовал себя беззащитным перед злой волей этих людей, провожавших его невнимательными, небрежными взглядами. И снова, в который уже раз, его наполнила холодная, леденящая злоба на весь мир. Почему, почему белорусам не дают жить спокойно на их же, белорусской, земле?.. Почему исконно белорусский Вильно сначала забрала себе Литва, потом Польша, а потом снова Литва?.. Почему здесь, в Беларуси, всегда заправляли поляки, русские, шведы, французы, теперь вот немцы — кто угодно, только не исконные жители этих мест?.. Все эти народы честолюбиво считали себя великими нациями. И именно поэтому они не понимают главного: как это больно и обидно, когда в твой дом неожиданно входит чужой дядя и безапелляционно рычит: «А теперь мы будем говорить вот на этом языке!» А за сопротивление — польский, русский или немецкий лагерь. Какой из них лучше, спорить нет смысла.

Вот и сейчас он идет на поклон к поляку. Их Латушка ненавидел не меньше немцев. Он хорошо помнил, как в 1930-х годах в Польше относились к белорусам, населявшим восточные окраины страны. «Через десять лет там белорусами и не запахнет», — говорил в сейме польский министр Скульский… Закрывали белорусские школы, газеты, самых непокорных бросали в лагерь, делали все, чтобы убить в народе память о своем происхождении. Братья-славяне?.. К лешему таких братьев, как поляки!

А вот, однако, идет, и будет разговаривать с поляком. И просить, и кланяться, и умолять, если нужно будет. Потому что он, Латушка, — политик, представляющий еще не существующее государство. А вести переговоры с позиции силы или хотя бы на равных в таком положении нереально…

Миновав губернаторский дом, Латушка свернул к костелу. Недалеко от входа в закрытый храм его встретил высокий, прямой немолодой человек в очках, с сухими узкими губами, одетый в обыкновенный штатский костюм. Это был католический ксёндз, отстраненный немцами от служения.

— Проше пана, — без эмоций произнес он, делая приглашающий жест рукой. Ну да, конечно, разговор пойдет по-польски, а не по-белорусски, для поляков это «холопский» язык. «Ничего, для пользы дела проглотим и это», — думал Латушка.