Добрые русские люди. От Ивана III до Константина Крылова. Исторические портреты деятелей русской истории и культуры - Егор Станиславович Холмогоров

он врачевал раскол, склоняя староверов к единоверию с таким же личным убеждением и настойчивостью, с каким стремился подавлять и иные бунты. Однако здесь ему не хватало порой тех самых терпения и любви, из-за чего его эпоха осталась в памяти старообрядцев как время гонений.

Здесь государь столкнулся с той же проблемой, что и в случае со славянофилами. Открываемая им Атлантида традиционной Руси была во многом своенравна и не похожа на тот твердый точный военный порядок, который был для него идеалом. Чтобы Русь росла, ей нужно было предоставить возможности органического развития, а император слишком часто оказывался заложником той самой создаваемой им системы публичной власти, обезличенной бюрократии, без которой жизнь страны тоже была невозможна. Этот конфликт бюрократического и национально-органического начал и двоит в памяти потомков образ императора Николая Павловича, даже очищенный от пошлой революционной клеветы. Именно эта причина толкала на резкие слова о его памяти таких людей как Ф. И. Тютчев или М. Н. Катков.

Однако вот на что обратил внимание К. Н. Леонтьев, бывший выдающимся ревнителем памяти императора. Любое высокое органическое развитие требует твердой строгой формы. Именно эту форму придал России Николай I — и в этой форме мы живем и будем жить впредь. «Николаевская Россия» в известном смысле не кончится никогда. Но сутью этой формы был для государя не произвол или деспотизм, но Страх Божий. Не случайно император перед смертью так молился о наследнике: «Буду молить Бога, да благословит Он и сподобит его утвердить Россию на твердом основании страха Божия».

Что читать о Николае I:

1) Выскочков, Л. В. Николай I. — Изд. 2‐е, испр. (Жизнь замечательных людей. Серия биографий; Вып. 1175 (973)). — М.: Молодая гвардия, 2006;

2) Николай Первый. Рыцарь самодержавия / Сост., вступит. ст. и коммент. Б. Тарасова. — М., 2007;

3) Николай Первый и его время: Документы, письма, дневники, мемуары, свидетельства современников и труды историков: в 2 тт. / Сост., вступ. ст. и коммент. Б. Н. Тарасова. — М.: ОЛМА-Пресс, 2000;

4) Николай I: Pro et contra. Антология (Серия «Русский путь»). Учебное издание. — СПб: Научно-образовательное культурологическое общество, 2011;

5) Шильдер, Н. К. Император Николай Первый, его жизнь и царствование. Т. 1–2. — СПб: А. С. Суворин, 1903 (и многочисленные переиздания).

Константин Аксаков

Жизнь с бородой

«Могучее существо, с громким голосом, откровенное, чистосердечное, талантливое, но чудаковатое», — такое впечатление производил Константин Аксаков (1817–1860) на его вечного оппонента история Сергея Соловьева. Мечтателем он казался всем, начиная с отца Сергея Тимофеевича, великого писателя, и брата Ивана, который позднее станет его идейным наследником.

Однако в мозгу этого большого ребёнка кипела великая мысль, рождалась доктрина, которую человек, набравшийся, быть может, большего опыта и натерпевшийся больших страхов и не смог выработать — побоялся бы. Славянофильсто ведь не случайно родилось на перекрестье родового государственного опыта и личной умственной утонченности. «Это люди были всё русские дворяне, даровитые, ученые, идеальные, благовоспитанные, тонкие, европеизмом пресыщенные, благородные москвичи, за спиной которых стояли целые века государственного великорусского опыта», — писал о славянофилах Константин Леонтьев.

С личностью и идеями Константина Сергеевича Аксакова связано возникновение русского славянофильства как идеологического и политического течения. Если заслуга А. С. Хомякова и И. В. Киреевского состоит, прежде всего, в создании общих, религиозно-философских основ славянофильского воззрения, то именно Константин Сергеевич сформировал славянофильство как идейную доктрину, которая с середины 1840‐х годов и до сего дня остается неотменимым фактором русской мысли, политики и жизни.

Вера в особый исключительный исторический путь России. Противопоставление бездуховного Запада и святой Руси, которая единственная в мире живет по принципам истинного христианства («русская история может читаться как жития святых»). Уверенность, что петровские реформы оторвали государство и высший свет от национальных корней, но подлинный дух народности жив в русском крестьянине, по которому и следует исправить себя человеку из высшего общества. «Петр силился оторвать Россию от её прошедшего, но он только разорвал её надвое; в его руках остались только верхние классы, простой народ остался на корню». Искренняя и горячая любовь к Москве (в противоположность тогдашней столице — чиновному Санкт-Петербургу), выражавшей не «власть над Русской Землею, а власть Русской Земли», — так что аксаковское направление стало, по сути своей, «москвофильством».

Всё, что всплывает у нас в уме при слове «славянофильство» — это, прежде всего, заслуга Константина Аксакова. Вплоть до дерзкого (в глазах затянутого в узкие лосины и мундир щеголеватого монарха) возвращения к исконной русской бороде и простонародному платью. Борода, косоворотка, меховая шапка-мурмолка — таким образом Константин Сергеевич шокировал светские гостиные. Над ним могли сколько угодно смеяться, царь мог приказать в 1849 году Константину Аксакову и его отцу сбрить бороды и переодеться в европейское платье, его наследник в 1856‐м мог повторить запрет, но в итоге государство капитулировало перед русской бородой. Уже в 1860‐е гг. борода стала униформой русского образованного человека — причем не важно уже — консерватора или революционера, а в 1874‐м была признана официально. В 1881 году в лице Александра III борода вернулась на русский престол, а с нею пришли и славянофильские идеи, многие из которых государь органически впитал.

Когда мы судим из сегодняшнего дня западников и славянофилов мы смотрим на них во многом неправильно. Из сегодняшнего дня западники нам рисуются как либеральная тусовка, которая ратует за жвачку и кока-колу. Ну или, если выражаться более культурно, западники — это люди, которые европейский космос предпочитают русскому космосу, те, для кого собор Нотр-Дам-де-Парѝ роднее храма Покровá Божией Матери на Нерлѝ, а Шекспир важнее Достоевского.

Но этот взгляд совершенно анахронистичен. Особенностью положения старого русского западничества в том, что никакого Русского Космоса, которому западники предпочли европейский, просто не было.

Той русской культуры, которая имеет абсолютное всепревосходящее мировое значение, попросту не существовало. Представьте себе мир без Толстого, Достоевского, Чехова, Булгакова, Солженицына, Тютчева, Блока, Бродского. Мир без Мусоргского, Чайковского, Стравинского, Прокофьева, Свиридова. Мир без Верещагина, Васнецова, Малевича, Нестерова. Мир без Менделеева, Сикорского, Королева и Гагарина. Да без танка Т‐34 и ракеты «Сатана» наконец…

А с другой стороны — мир без рублевской Троицы, без фресок церкви Спаса на Нередице, без «Церкви воинствующей», без храмов Покровá на Нерли и Вознесения в Коломне, без «Слова о погибели Русской Земли», «Хождения за Три моря» и Протопопа Аввакума. Всё это, конечно, физически наличествовало, но не было актуальным культурным фактом — актуализация древнерусской культуры едва наметилась с середины XIX века, а по настоящему мощной стала лишь к началу XX.

Вся наличествующая русская культура эпохи, когда начался спор двух направлений, сводилась к М. Ломоносову, Н. Карамзину, В. Жуковскому, А. Пушкину (подражателю западных форм), Н. Гоголю (малороссийскому чудаку)