Дети разлуки - Васкин Берберян

– Скорее! Бакунину плохо!

На полу в столовой Микаэль дергался в жестоких конвульсиях. Взволнованные товарищи окружили его, пока Азнавур старался держать ему голову.

– Черт, кровь, у него идет горлом кровь! – воскликнул он, увидев на шее и подбородке друга подтеки красного цвета.

– Нет, его стошнило. Это просто вишневый джем, – поправил его Ампо, растерев пурпурную массу между пальцев.

– Давайте поднимем его. Волк уже идет, – сказал кто-то, запыхавшись.

Взгляд Габриэля блуждал по бесчувственному телу отца. Маленький человек, он казался еще меньше в огромной, не по размеру, одежде. После каждого удара ногой у него изо рта вырывался поток крови. Габриэль стоял, не двигаясь, и смотрел на это мучение, будто охваченный нездоровой страстью мазохиста, стараясь ничего не пропустить, огнем выжечь в памяти.

В какой-то момент офицеру это надоело, и он наклонился с раздраженным видом, приподнял голову Серопа и внимательно всмотрелся в его лицо.

– Кончено, – сказал он. Потом неожиданно раздвинул ему челюсть и засунул пальцы в рот, проталкивая их все глубже, будто хотел схватить желудок и вывернуть его наружу. Когда он вынул руку и разжал кулак, с ладони скатились десяток гвоздиков и запрыгали по полу. – Этот болван пропустил свои потроха через мясорубку! – воскликнул он, покачав головой.

Острая боль пронзила Габриэля, и он дернулся, как попавшая на крючок рыба.

– Черт! – Офицер поднялся и, увидев Габриэля в толпе, направился к нему, вытирая на ходу руку куском тряпки. – Мне жаль, армянин, – сказал он, слегка дотронувшись до него ушанкой.

Габриэль посмотрел в глаза этому человеку, надеясь прочитать там хоть немного сострадания.

– Мне жаль, – повторил тот, – гвоздей.

Кривой и его приятель подавили смешок.

Два охранника подняли тело. На мгновение Габриэль почувствовал желание броситься на них, но сдержался. Он не должен был поддаваться бесполезному бунту. Он уже был готов к худшему, когда его срочно вызвали в лагерь. Ему бы никогда не позволили просто так оставить работу, если бы речь не шла о чем-то серьезном.

– Куда вы его несете? – спросил он, когда охранники проходили мимо.

– За территорию, как и всех остальных. Мы похороним их весной.

– Подождите! – Рука отца свешивалась и волочилась по земле. Габриэль поднял ее. На мизинце сверкнуло кольцо. Он быстро и незаметно снял его и спрятал в карман.

Это было обручальное кольцо его матери.

* * *

Он смотрел вслед охранникам, пока те не исчезли за сугробом, потом вернулся в свой барак. Открыв дверь, он попал в самый разгар бешеной свары.

– Твою мать, где мой хлеб? – орал человек в рабочей спецовке и с остатками инея на лице, который быстро таял, стекая тонкими струйками. – Я оставил половинку под подушкой. Где она?

Червя окружили. На него зло смотрели и пинали.

– Я не знаю, – защищался он.

– Ты единственный здесь оставался.

– Тогда кто бы это мог быть?

– Мы работаем, а ты тыришь у нас хлеб!

В ярости они схватили его за руки и за ноги, раскачали и подбросили вверх.

– Подождите! – закричал Червь под потолком.

На его лице еще виднелись следы недавних побоев. Он еще не совсем оправился, и его освободили от работы на объекте. Но те, кто не работал, получали только половину дневного пайка, а иногда и вовсе не получали. Червь не выдержал голода и украл чужой паек. Но, по неписаному закону лагеря, хлебный вор приговаривался к смерти. Можно было украсть трусы, бритвы, расчески, но чужой хлеб – никогда. Это считалось самым подлым и неприемлемым преступлением, потому что хлеб – это святое и неприкосновенное.

Червяка подкинули и отступили, он грохнулся оземь с мерзким звуком треснувших костей.

– Нет, прошу вас, прошу пощады! – плакал он, корчась на полу.

– Отдавай хлеб! – Голос Горы заглушал все остальные.

– У меня его нет. Я был голоден.

Гора кивнул другим, и они наклонились, чтобы снова схватить истерзанное тело Червя. Габриэль отошел с чувством отвращения. Он не мог вынести еще одну пытку. Молча он поспешил к своему месту и, встав на колени, стал рыться в вещах.

– Хватит! – закричал он, вставая.

Остальные остановились и посмотрели на него с удивлением. Никто не имел права вмешиваться в сведение счетов, и уж тем более малолеток вроде него.

– Сколько не хватает? – спросил он, медленно приближаясь.

Гора отодвинул в сторону остальных и встал перед Габриэлем в полной уверенности, что напугает его своим ростом.

– Как думаешь восполнить?

– Я дам вам это, если вы оставите его в покое.

Габриэль протянул руку. На ладони лежал кусок хлеба.

– Ты хочешь отдать мне свой паек? Я правильно тебя понял? – спросил с недоверием тип в спецовке, не сводя глаз с краюхи.

Мальчик кивнул. Тот подскочил, схватил горбушку и тут же глубоко вдохнул ее аромат, будто хотел наполнить легкие этим душистым запахом.

– В следующий раз я сам разобью тебе морду, – поклялся Габриэль, наклонившись над Червем.

Бедняга попытался встать, но тут же повалился навзничь, застонав от боли.

Габриэль перехватил презрительный взгляд Горы, но не придал ему значения. Ему не позволили проводить в последний путь отца, даже молитвы прочитать. Взамен он спас жизнь другому человеку, пожертвовав очень дорогим, своим пайком. Он надеялся, что этого жеста хватит, чтобы Господь принял душу его отца, простив его в своем бесконечном милосердии.

От открыл дверь барака и вышел нетвердым шагом. Порывы ледяного ветра хлестали его по щекам, словно тысячи иголок вонзались в его плоть. Он направился к плацу, не зная, куда идти, под прицелом двух охранников на вышках. Было уже темно, и свет от фонарных столбов отбрасывал слабые тени на его ледяной покров. Собака на цепи бешено лаяла, бросаясь вперед и позвякивая железным ошейником.

Габриэль остановился, колени его подогнулись, и он осел в снег, смешанный с грязью. Он лежал так до тех пор, пока тепло его тела не растопило лед под ним. Куртка пропиталась ледяной водой, и холод пробрал его до костей. Он думал об отце, брошенном в кучу с другими трупами за большим сугробом.

В этот момент его охватила горькая уверенность, что он остался один на всем белом свете.

11

Патры, 1938 год

Осень 1938 года началась под плохим знамением и не обещала ничего хорошего.

Политическая обстановка в мире указывала на раскол, который в скором времени перерастет во Вторую мировую войну, самую чудовищную и безжалостную в истории, стоившую шести лет страданий, разрухи и истребления и пятидесяти пяти миллионов жизней.