Дитя лета - Луанн Райс

Они прикусили языки, оглядываясь, нет ли поблизости Камиллиных соглядатаев из числа любимых ею официантов и горничных, не подслушивает ли кто их разговор.

– А теперь давай серьезно, – продолжала Энн. – Почему тебя так давно не видно? Неужели ты так увлекся той дамой-ихтиологом, специалистом по акулам, которая приезжала сюда прошлым летом?

Лаэм покачал головой:

– Нет, она просто коллега из Галифакса.

– Она хорошенькая. И ты ей нравился, Лаэм. Мы с Джудом оба это заметили.

Лаэм хмыкнул.

– Ну ладно, по крайней мере ты на меня хоть не рычишь, как обычно, за мои расспросы по поводу твоей личной жизни. Я от души желаю тебе удачи на этом фронте. Ты мой любимый родственник.

– Я тоже во всем желаю тебе удачи, – сказал Лаэм. – А теперь мне пора по делам.

– Ах, да! Провести контрольный смотр загадочной незамужней контрабандистки.

Лаэм шел по коридору, не зная, чего ему ждать, и просто торопясь как-то покончить со всем этим. Гостиница была большая, со сложной сетью коридоров и двумя большими флигелями. Комната № 220 находилась в самом дальнем конце одного из них, на втором этаже того фасада здания, который выходил окнами на парковку, а не на залив.

Он постучался, ответа не последовало. Он предпринял еще одну попытку. На всякий случай посмотрел на часы. Половина девятого. Может быть, там уже спят? В Кейп-Хок мало что оставалось делать после ужина. Возможно, пошла прогуляться. Он наклонился ближе к двери. Из комнаты доносились какие-то слабые звуки.

Затаив дыхание, он прислушался. Поначалу ему показалось, что это работает телевизор. Из-за двери раздавался высокий заунывный голос. Но звучал он как-то неестественно, не по-человечески, и скорее напоминал протяжный резкий клич морской птицы. Или пение кита, каким его обычно улавливает гидрофон. Но что-то подсказывало сердцу Лаэма, что источником звука было все же очень даже человеческое существо, а именно – женщина, и эта женщина плакала.

Такого рода плач Лаэму довелось слышать единственный раз в жизни: это был плач мамы, когда погиб Коннор. Доктор Нил поднял руку, приготовившись постучаться еще раз, но остановил себя. Горе незнакомки за дверью выглядело таким душераздирающим и таким интимным, что нельзя было тревожить его. Поэтому он отошел от номера и решил прийти сюда снова завтра утром.

Но ему не пришлось этого делать.

Камилла оставила записку у него в офисе: «Можешь не беспокоиться по поводу сдачи жилья. Она уже нашла себе место где-то еще».

У Лаэма отлегло от сердца. Что бы ни значили звуки за дверью, ему это было не по силам. Всю ночь он провел в раздумьях и сам себе велел не вмешиваться. Не потому, что боялся трудностей, а потому, что лучшее, что он умел делать и что ему всегда удавалось, – это не вмешиваться. Как, например, в случае с дамой-ихтиологом, о которой напомнила Энн. Джулия Грант. Она до сих пор пишет ему письма – вернее, писала, потому что в последнем письме было сказано: «Позвони мне, когда поймешь, что с людьми время проводить все же лучше, чем с акулами. Мне казалось, у нас есть шанс, но теперь я понимаю, что ошибалась. До свидания».

Лаэм усвоил для себя, что лучше держаться на расстоянии от людей, даже – или особенно – от тех, кто тебе наиболее дорог. После смерти Коннора мамы как бы не стало. Не телом, а духом. Она была относительно спокойна, отстраненной, отрешенной, пока не добиралась до бутылки. Как ни старался Лаэм вернуть ее к жизни, напомнить ей, что он тоже ее сын, она ничего не слышала. На операцию потерянной руки отец повез его один. Мать даже помыслить не могла о том, чтобы ехать в больницу, где ей объявили чудовищную весть о смерти Коннора.

И снова, шагая вдоль бассейна, Лаэм оглянулся через плечо все на ту же больницу. Теперь здесь были Лили и Роуз. Лили вела себя совершено иначе, чем его мама, по крайней мере внешне. Но он подозревал, что в душе у обеих дорогих ему женщин происходило нечто очень сходное. Они до такой степени любили своих детей, что жизнь их всецело была подчинена им.

Цапля оказалась на месте, там же, где Лаэм и Лили видели ее по дороге в больницу. Тихо ступая под прикрытием тени, Лаэм подобрался несколькими шагами ближе. Цапля не шелохнулась. Она незыблемо сохраняла свою элегантную позу – голубая шея согнута, желтый клюв направлен книзу. Пруд казался неподвижным, словно стекло, но цапля уловила в этом покое какое-то движение, сделала молниеносный выпад, удар по воде, и вернулась в исходное положение, но уже с серебристой рыбой в клюве.

Лаэм наблюдал за тем, как она проглотила рыбу и сразу же приняла прежнюю позу. Его охватило волнение и восхищение при виде совершенства природного механизма. В этом смысле Лили тоже принадлежала к природным феноменам.

Лаэм подумал, что охранник в какой-то момент может уйти на перерыв, да и до начала времени посещений уже оставалось недолго. Поэтому он повернул назад к больнице, чтобы сдержать то обещание, к которому Лили его никогда не вынуждала и от которого то и дело уговаривала отказаться; но самому ему казалось, что выбора у него нет.

* * *

Ежедневно Роуз сталкивалась с массой странных вещей, и сегодняшний день не являлся исключением. К тому времени, когда пришла мама, девочку уже перевели в детское хирургическое отделение. Она хорошо дышала, избавилась от пяти фунтов жидкости, и ее сердце и легкие, а также все прочие органы возвращались к норме. Но почему же ей так трудно улыбнуться? Даже маленькая-маленькая улыбка казалась неосуществимой.

– Что-то не так, родная? – спросила мама, останавливаясь возле кроватки.

– Нет, все хорошо.

– Ты уверена? У тебя взволнованный вид.

Роуз постаралась как можно сильнее изогнуть губы. Это не была настоящая улыбка, потому что шла она не изнутри. Но девочка не хотела, чтобы мама волновалась. Врачи постоянно говорили ей, что это очень хорошо, что она вообще чувствует, что она должна радоваться этим чувствам, даже если они не очень приятны – ну, например, если она загрустила, или рассердилась, или обиделась, или почувствовала к себе жалость, и все такое. Но что для Роуз было совершенно невыносимо – так это видеть, как от волнения у мамы на лбу появляются морщины. Потому она и скроила улыбку.

– Мам, – сказала она, – Ты видела доктора Колвина?

– Да. И он сообщил мне, что ты делаешь серьезные успехи. Еще я знаю, что он разговаривал с доктором Гарибальди из Бостона, чтобы примерно определить, как скоро ты сможешь туда отправиться.

– Я не хочу в Бостон, мам.

– Ну а как же иначе…

Роуз сжала кулачки. Кончики пальцев пока оставались бесчувственными; они всегда были такими, потому что сердце качало кровь слабо и медленно. Кончики ее пальцев всегда имели забавный вид – они походили на крошечные ласты. Она старалась удерживать фальшивую улыбку на лице, но на душе у нее было тяжело.

– Лето, – сказала она. – Первое лето Джессики в Кейп-Хок. Я уже вон сколько времени в больнице. Думала, что скоро поправлюсь, собиралась вернуться домой, а все никак не получается. Лежу тут, а мне так хочется на улицу, к Джессике.