Мистер Пип - Ллойд Джонс

Его облегчение быстро перегорело. Оно сменилось досадой, как будто он знал, что сейчас последует.

— Вы еще не поговорили с моей мамой, мистер Уоттс?

— Нет, — бросил он и отвернулся, делая вид, что услышал вдали какой-то шум. Затем он опять повернулся ко мне. — Не успел, Матильда.

«Не успел». Пауза между «нет» и «не успел», на мой взгляд, затянулась. Тогда-то мне все стало ясно — или, по крайней мере, я так подумала.

— Без мамы я не поеду, — заявила я.

Он долго смотрел на меня, испытывая мою решимость.

Ждал, что я передумаю. Что возьму свои слова назад. А я уставилась в землю, как неблагодарная свинья.

— Разумеется, — сказал он наконец.

И как мне было понимать это «разумеется»? Что он поговорит с мамой? Что одобряет мое решение? Я ждала объяснений.

— Разумеется, — повторил он и ушел в ночь.

Тогда я подумала, что мистер Уоттс просто устал от своих вечерних рассказов и рассердился не столько на мои слова, сколько на нотки в голосе. Я сглупила, как цыпленок, выплюнувший червяка. Видно, мистер Уоттс всего-навсего ткнул меня носом в мою дерзость, но вовсе не отказывался поговорить с моей матерью.

Я могла бы побежать за ним. Могла бы вежливо попросить хоть какого-нибудь объяснения. Но я этого не сделала. Потому что знала, к чему стремилась, а именно: ничего не знать. Я хотела просто верить.

Наутро меня разбудили возбужденные голоса. Стоя на четвереньках у порога, мама выставила свой обширный зад прямо мне под нос и о чем-то спрашивала. Снаружи ей отвечали. Мама выползла на улицу и присоединилась к остальным. Второпях одевшись, я припустила следом.

Мы пришли на опушку, где обычно устраивались на ночлег повстанцы. Нам открылись только угли вчерашнего костра да примятая трава. Незваные гости ушли без звука, не попрощавшись. Снялись с места и растворились в ночи — вот и весь сказ. Мы не сводили глаз с кромки зеленых джунглей. Из чащи выпорхнула опасливая птичка, которая, вертя головой, стала прыгать с ветки на ветку. Мы терялись в догадках: что же могло их спугнуть?

Что ни делается, все к лучшему, рассудила мама. Хоть мы к ним привыкли, да и они к нам тянулись, а без них спокойней. Крепче спать будем. Правда, кое-кто огорчился по другому поводу. Неужели мы теперь не услышим окончание истории, которую рассказывал мистер Уоттс? Неужели не узнаем, что случилось с нашей отважной школьницей, вернувшейся много лет спустя в тележке, которую тащил за собой человек с красным клоунским носом?

У меня созрело решение поговорить с мистером Уоттсом насчет заключительной части. Убедить его, что слушатели еще есть. А история осталась недосказанной. По моим расчетам, в его распоряжении была еще одна ночь, а уж потом они с мистером Масои вытащат лодку из пересохшего русла.

Я ждала, чтобы солнце оторвалось от горизонта. Давала мистеру Уоттсу время стряхнуть сон — и тут из темных джунглей высыпали краснокожие солдаты. В рваном камуфляже, многие с повязками. Лица у них были отрешенные. Теперь я знаю, у кого бывают такие пустые лица. Перекошенные от злости и желчности. В нашу сторону каратели, считай, не глядели.

Один из солдат вырвал банан у маленького мальчика. У братишки Кристофера Нутуа; мистер Нутуа мог только сцепить пальцы за спиной и мучительно потупиться. Солдат надкусил банан — и отшвырнул его почти целым. Офицер молча наблюдал за происходящим своими больными глазами.

Не успели мы осмыслить эту смену событий, как заметили среди солдат пленного. Одного из тех повстанцев, что стояли у нас лагерем. Лицо его от побоев превратилось в кровавое месиво. Но я его узнала. Это был тот самый пьянчуга, который грозился надрать задницу мистеру Уоттсу. Кто-то из солдат выпихнул его вперед. Офицер толкнул его в поясницу. Потом еще раз, и мятежник не устоял на ногах. Только теперь мы заметили, что руки у него связаны за спиной. Тут подскочил другой солдат и принялся бить его ногами по ребрам. У пленного открылся рот, но крика не было. Просто разинутый рот, как у рыбы, проткнутой ножом. Еще один солдат поднял его с земли и схватил за горло, да так, что сквозь кровавое месиво проступили выпученные от ужаса глаза.

Мы, все как один, при этом присутствовали — послушная, хорошо вымуштрованная толпа. Как обычно, собрались мы без понукания. Очевидно, с прошлого раза офицер утратил к нам интерес. Мы ожидали, что он сделает перекличку, сверяясь со своим списком. Но его интересовало лишь одно имя. Он подошел к мятежнику. Возвышаясь над ним, офицер приказал достаточно громко, чтобы мы тоже слышали:

— Укажи, кто тут Пип!

Мятежник поднял окровавленное лицо. Безвольным жестом он махнул в сторону школы. По приказу офицера двое карателей, схватив этого рэмбо за руки, поволокли его за собой в указанном направлении. А нам офицер бросил:

— Вранья больше не потерплю.

Помню, когда мы провожали глазами карателей и мятежника, меня охватило противоестественное спокойствие. Так действует на человека нутряной страх. Он делает тебя бесчувственным.

Через считаные минуты грянули выстрелы. Вскоре из школьной постройки появились те двое краснокожих. Каждый со скучающим видом нес на плече винтовку. Между ними ковылял мятежник. Ему, как видно, развязали руки, потому что он тащил к свинарникам обмякшее тело мистера Уоттса. Мы отвели глаза, чтобы не видеть того, что будет дальше. Но не всем удалось избежать вида занесенного сверкающего мачете. Мистера Уоттса изрубили на куски и бросили свиньям.

Я вспоминаю об этом без истерики, без дрожи. Меня даже не тошнит. Как оказалось, я способна по своему хотенью заново собирать мистера Уоттса по частям, и доказательством тому, надеюсь, служит мое повествование. В то время, однако… ну, это совсем другая история. Наверное, у меня случился шок.

Все произошло стремительно: от неожиданного исчезновения повстанцев, очередного набега карателей — и до расправы над мистером Уоттсом. Казалось, эти события спрессованы до предела. Их невозможно было разделить; между ними даже не оказалось зазора, чтобы нам перевести Дух.

Краснокожий офицер вгляделся в наши искаженные ужасом лица. Его колючий взгляд говорил о полном безразличии к тому, что мы сейчас увидели. Офицер вздернул подбородок. Еще раз сказал, что вранья больше не потерпит. Не допустит. Ясное дело: он хотел видеть наш страх. Искал, к кому бы придраться. И наверное, с легкостью убил бы такого беднягу за непочтительность.

А мы не отрывали глаз от земли, будто провинились. Офицер был так близко, что я слышала, как он посасывает губы; он знал, что повышать голос ему не придется. Нас обуял такой страх, что мы бы уловили малейший шепот.

— В глаза смотреть, — приказал он.

И дождался, чтобы каждый оторвал взгляд от земли. Подождал, пока это сделает последний ребенок, которого отец подтолкнул локтем.

— Так-то лучше, — сказал он почти вежливо. И таким же тоном спросил: — Кто это видел?

Он сверлил нас взглядом; я, к стыду своему, была среди тех, кто опять уставился в землю. Глаза я подняла против собственной воли, да и то лишь после того, как один из наших в полный голос ответил офицеру: