Тайна Симеона Метафраста - Анна Викторовна Дашевская

Но Глеба Никонова интересовали книги, посвящённые заклинаниям подобия, основанным на рунической магии. О чём он и сообщил Хранителю.

То есть, конечно, до Хранителя инспектор добрался не сразу.

Вначале ему требовалось доказать, что он, не имеющий отношения к Ягеллонскому университету, не являющийся гражданином Кракова и даже Царства Польского, вообще имеет право попасть в библиотеку. На этом этапе довольно оказалось удостоверения городской стражи Москвы – всё-таки договор между государствами Союза королевств работал, и работал неплохо. Дальше, поработав с каталогом, Глеб понял, что общедоступные фонды ему вовсе ни к чему, надо попадать в закрытое хранилище. Здесь уже пришлось предъявить печать на левом предплечье, знак того, что инспектор Никонов работает, в том числе, и с делами о магических преступлениях. И, наконец, последним судьёй стал Хранитель библиотеки по имени Нарбут.

– Руническая магия, значит? – жёлтые глаза сверкнули, шевельнулись длинные пальцы, закрытые белыми перчатками, и Глеб подавил привычный суеверный ужас.

– Да, – твёрдо ответил он. – Руны в применении к заклинаниям подобия.

– Что-то конкретное?

– М-м-м… – инспектор замялся. – В принципе, нам в расследовании всё время встречается одна и та же книга, но я не уверен, что нам не подставляют решение.

– Какая именно?

Вздохнув, Никонов отбарабанил название, уже навязшее в зубах.

– Так вот, Нарбут считает, что трансмутация – это… э-э-э… «порождение болезненного воображения слабых магов, относящихся к самим себе со звериной серьёзностью», – сказал он, завершая свой рассказ.

– То есть, по мнению Хранителя, она невозможна? – уточнил Кулиджанов.

– Именно так.

– Это нисколько не поможет нам с доказательствами невиновности Василия, – вздохнул Алекс. – Если он и впрямь невиновен, в чём я уже начинаю сомневаться.

Трое москвичей сидели в кофейне на Брацкой улице и обсуждали, что кому удалось узнать. Начать выпало Глебу, как самому младшему.

– Ну, а о дневниках и выписках Хранитель что-то сказал? – спросил капитан-лейтенант.

– Вот именно и сказал: ерунда. Не имеет ни практической, ни исторической ценности.

– Ясно. Ладно, с тетрадями более или менее разобрались. Теперь по сведениям от коллег… – Кулиджанов выдержал театральную паузу.

Инспектор Никонов громким шепотом произнёс:

– Судя по его покер-фейсу, наш капитан-лейтенант принёс как минимум сенсацию.

– Можно сказать и так. У отдела расследований краковской Службы магбезопасности есть основания для открытия дела по факту смерти старшего Войтыцкого, случившейся от применения недозволенных магических средств. Проще говоря, пана Мечислава подозревают в том, что он ускорил смерть папаши на пару десятков лет.

Верещагин длинно присвистнул:

– Получается, ему бы не в чужом глазу соринку искать, а из собственного бревно вытащить?

– Это не отменяет абсолютную неправомерность действий Василия, – сурово произнёс Кулиджанов. – По этому делу… В общем, короче говоря, коллеги настоятельно рекомендуют господину Таунену признавать вину и каяться. В данном случае речь идёт о штрафе или общественных работах, а то и вообще – о порицании.

– И как это обставляется в наши времена? – заинтересовался инспектор. – А то я читал тут, как в тринадцатом веке в Праге общественно порицали десятью ударами кнута и позорным столбом на сутки.

– Судья зачитывает приговор публично, и потом в городском листке помещают информацию, – неохотно ответил капитан-лейтенант. – Для местных жителей это чувствительно, но твой гувернер же с тобой вместе и уедет?

– Тьма его знает, – ответил Алекс с огорчением. – Это получается, мы проиграли?

– Нет. Мы выиграли, ведь детектив не может оказаться побеждённым, – ухмыльнулся Никонов. – Просто это такая победа… не конкретного человека, а справедливости и здравого смысла.

Василий и пан Тадеуш встретили Алекса уже не в гостиной, а в подсобном помещении книжной лавки пана Красницкого. Как обычно и водится у антикваров и букинистов, в подсобке было куда интереснее, чем в торговом зале: на двух больших столах лежали потрепанные и совсем растрёпанные книги, какие-то ножички, дощечки, стояли коробки с иглами и баночки с клеем и краской. Над всей комнатой царил запах кипариса, ладана и спирта. Двое мужчин, молодой и старый, спорили, размахивая руками, над тощей и невзрачной тетрадкой.

– А я говорю, надо сразу пробовать амулет! – горячился Василий. – Вашими дедовскими методами мы рискуем вообще уничтожить следы надписей!

– Угу, можно подумать, двести-триста лет назад амулеты были хуже, – бурчал под нос пан Тадеуш. – Тот же янтарь в кипарисовом дереве, те же формулы, такая же активация!

Посмотрев на этот бесконечный спор, Алекс шагнул в комнату и откашлялся. Оба спорщика воззрились на него с такими одинаковыми выражениями лиц, что он невольно рассмеялся и сказал:

– У меня есть новости.

– Да? – оживился Таунен.

– И тебе они не понравятся. Надо признавать вину и соглашаться на мировую. Как мне сказали, тетрадь эта признана не имеющей исторического или культурного значения, поэтому наказание будет только за несанкционированное использование. Тетрадь возвратить владельцу, плюс штраф или общественные работы. Если ты хочешь вернуться в Москву со мной или вскоре, проси штраф.

– Ну, видишь ли… – помялся Василий. – Я ведь тебе уже не нужен, так? Мальчики выросли, и водить их за руку больше не придётся. Собственно, весь последний год я был не особо востребован…

– Чего ты хочешь, Вася?

– Я остаюсь здесь, – решительно ответил гувернёр, теперь уж окончательно бывший. – Вот, пан Тадеуш меня пригласил поработать с реставрацией книг…

– Пригласил, – столь же решительно кивнул Красницкий. – И от слов своих не отрекаюсь. А общественные работы… Да вот у меня и будет работать, пану судье всё равно, я уверен.

– Ну, хорошо… – честно признаться, Алекс не удивился, чего-то подобного он и ждал. – Тогда прощаемся? Я сегодня вечером хочу улететь.

Они обнялись, и Верещагин ушёл, оставляя позади значительный кусок своей жизни. За его спиной возобновился спор о методах реставрации надписей. Кажется, слов о необходимости вернуть тетрадь господа букинисты предпочли не услышать, но это уже была их ответственность.

Суржиков лежал на кровати, смотрел в белый потолок своей комнаты и терзался. Ему доверили расследовать дело, пусть и не такое, о котором станешь писать мемуары, но всё же – дело, важное для нанимателя. Прошло уже три дня, вот и четвёртый почти заканчивается, а он ничего сказать не может. Бегал, суетился, отрывал от дела занятых людей, и всё без толку.

Тут он вспомнил сегодняшний свой визит к Иллариону Певцову и затосковал совсем сильно. Пожалуй, Владимир накрутил себя уже до того состояния, в каком люди творческого темперамента начинают пить без просыпу, но обратиться к этому классическому способу утоления тоски всё-таки не позволяла аллергия. Отчего-то это было ещё обиднее…

Он порастравлял эту обиду, порасковыривал болячку так, чтобы она всё время саднила и не давала о себе забыть, вздохнул и сел на кровати.